У подножия Мтацминды
Шрифт:
Он взглянул на часы, было половина первого.
«В клубе как раз разгар игры, — подумал он, — к черту эти вычисления! Что будет, то будет».
Он быстро переоделся в свой вечерний костюм. В это время вернулся Вано. Везников взял ключи от дверей и пробурчал: «Ну, теперь спи хоть до утра».
В вестибюле клуба «Новое искусство» он столкнулся лицом к лицу с Абуладзе.
— Вы слышали новость? Везников вздрогнул.
— Нет, а что?
— Наше правительство наконец потеряло терпение, и ваш Смагин арестован.
Везников облегченно вздохнул. А он–то думал, что уже
— «Мой Смагин»! — захохотал он. — Ловко это вы придумали. Расскажите лучше подробности. Что же он, уже в Метехском замке? «Как смешно, — подумал он, — час тому назад Смагин напугал меня, а сейчас сам, должно быть, перепуган».
— Нет, ему удалось убежать…
— Убежать? Как же это могло случиться?
— Ах, дорогой мой, так происходит всегда, когда правительство засыпает крепким сном. Сколько раз мы ставили вопрос о назначении на пост начальника Особого отряда одного из образованных людей. И что же? Правительство действует по трафарету: выискало какого–то бывшего пристава царской полиции и возглавило им учреждение, которое должно оберегать наш покой.
— В чем же он провинился, этот начальник? — с нетерпением спросил Везников.
— В нерадивости и несообразительности. Короче говоря, он загнал своих исполнителей в берлогу преступника, а последний, пронюхав, что дело неладно, не вернулся домой.
— Но куда же он делся?
— Спросите об этом у господина Кедиа.
— Черт знает что творится. Поучились бы у большевиков. Уж те бы не промазали.
— Вы забываете, что у нас нет в этих делах такого опыта, как у России.
Разговаривая, они поднялись во второй этаж.
— Вы будете играть? — спросил Везников.
— У меня сегодня нет настроения, — ответил Абуладзе. — А вы?
— У меня как раз самое подходящее, или пан или пропал.
— Ну, тогда я зайду с вами, может быть, рискну на две–три ставки.
Они вошли в «золотую комнату», в которой, как всегда, было тесно и накурено, но в этой тесноте был своеобразный чопорный порядок. Везников выбрал себе одно из свободных мест и достал из кармана лайковый мешочек с золотом.
Абуладзе подошел к столику, за которым банковал Атахишвили. Лицо банкомета было бледно. Гладкий прямой пробор казался нарисованным. Перед Атахишвили на столе росла груда золотых монет. Абуладзе, затаив дыхание, ждал, чем кончится игра.
— Банк, — тихо произнес маленький человек во фраке, которого называли королем бакинской нефти.
Атахишвили открыл девятку. Выигрыш он принял равнодушно. Абуладзе быстро взглянул на короля нефти. Тот был спокоен, но все же гримаса недовольства проскользнула по его желтоватому, пергаментному лицу.
Шли прекрасно дела и у Везникова. В этот вечер, вернее в эту ночь, ему отчаянно везло.
Через какой–нибудь час, довольный блестящими результатами игры, он вместе с Атахишвили, под завистливые и восхищенные взгляды публики, выходил из «золотой комнаты». Абуладзе пошел рядом с ними.
— Хотя я часа два тому назад и проглотил бифштекс по–гамбургски, — сказал Везников, — но с удовольствием отведаю шашлыка.
— Я вообще на ночь не ем, — процедил сквозь зубы
— Правильнее было бы сказать «под утро», — засмеялся Абуладзе.
— Но сегодня я допущу исключение, — милостиво согласился Атахишвили.
Через несколько минут они уже сидели за столиком с туго накрахмаленной скатертью.
— А все же, — неожиданно сказал Атахишвили, — мне жаль Смагина.
— А тебе не жаль нашей несчастной молодежи, которую он развращал своими большевистскими лекциями? — вспыхнул Абуладзе.
— Дорогой друг! Все относительно. По правде говоря, все так непрочно, ибо одно сменяется другим с такой же легкостью, как день сменяется ночью. Абсолютная свобода все равно недостижима, а суррогаты свобод мыслящие люди не приемлют. Каждый заблуждается по–своему, но и у заблуждающихся есть своя логика.
Беда Смагина не в том, что он внушил себе, что верит в доктрину большевизма, а в том, что взялся не за свое дело. Он не прирожденный политик и не прирожденный философ. Он — типичный русский интеллигент, которого, как и многих русских, исковеркало ложно понятое христианство и доконала смесь достоевщины и толстовства. Философия — это чистые руки, политика — грязные. Но мир устроен так, что чистые руки испокон веков находятся в услужении у грязных. Это фатально. Истинная, надземная философия должна быть вне политики и вне философии, я бы сказал даже — вне жизни.
«Хорошенькое рассуждение после крупного выигрыша», — подумал Везников.
Ему сделалось скучно. Он не любил отвлеченных разговоров, и если поддерживал связь с Атахишвили и Абуладзе, то у него тут были свои соображения: ему хотелось узнать, насколько прочен настоящий режим и может ли он, Везников, не рискуя, остаться у разбитого корыта, продолжать свою «комбинаторскую деятельность» и сколотить более крупную сумму, чтобы двинуться в Константинополь.
— Скажите мне, дорогой мэтр, — начал Везников, — считаете ли вы, что Грузия при данной международной ситуации сможет противостоять северной опасности?
Как для мясорубки безразличен вложенный в нее сорт мяса, так и для Атахишвили были безразличны подбрасываемые ему темы. Он любил говорить и говорил с одинаковым апломбом обо всем.
— Северная опасность, — ответил он без всякого раздумья, — нам будет угрожать всегда. У нас есть один–единственный способ от нее избавиться…
— Какой способ?
— Это способ, который предлагают самые умные из национал–социалистов, но, как это водится всегда и везде, умных людей слушают весьма неохотно и никогда не следуют их советам.
Везникову не терпелось.
— А что же предлагают национал–социалисты? — снова перебил он собеседника.
— Просить Великобританию принять нас в качестве доминиона в братское содружество наций. Я написал на эту тему брошюру, которую собираюсь опубликовать, — добавил Атахишвили.
— Ну, а если грузинское правительство на это не пойдет? — спросил Везников.
— То оно падет, — меланхолически изрек Атахишвили.
Везникова интересовали конкретные сроки, и он уже обдумывал, как бы облечь этот вопрос в более обтекаемую форму, как вдруг Атахишвили сам заговорил: