У последней черты
Шрифт:
— Да что с тобой? — повторил Арбузов в странном раздражении. — Ты не болен?..
— Нет, я здоров… только… А ты интересно это про прокурора рассказывал…
— Ты с ума сходишь, что ли? Или смеешься? — злобно проговорил Арбузов, чувствуя, что какой-то непонятный страх начинает сжимать его сердце.
— Может быть!.. А ты знаешь, что как раз сегодня я застрелиться хотел?.. И револьвер достал… Только не застрелился!
— Вижу! — сказал Арбузов и нервно засмеялся. Внезапно какая-то страшная, почти бессознательная мысль мелькнула у него в черных воспаленных
— Нет, брат… это ты оставь!.. Такие люди, как ты, не стреляются!.. Брось!.. Проживешь в свое удовольствие! Где тебе!..
Михайлов вдруг пристально и странно сознательно посмотрел на него прямо в глаза.
— А ведь ты, Захар, и вправду рад был бы, если бы я застрелился! — медленно выговорил он.
— Глупости! — невнятно возразил Арбузов и встал. — Ты с ума сошел!
— Слушай! — начал Михайлов, вытягивая к нему лицо.
Арбузов мельком оглянулся на его странные, совсем дикие глаза и отодвинулся.
— Оставь!
— Нет… слушай! — так же непонятно повторил Михайлов и все тянулся к нему. Дикий страх охватил Арбузова.
— Что? — вдруг, бледнея, выговорил он. Михайлов встал. Лицо у него покрылось зеленоватой, как бы липкой бледностью, и губы задрожали.
— Слушай! — в третий раз с трудом повторил он, как бы не находя слов.
Арбузов невольно отступил еще на шаг.
— Сергей! — высоким звенящим криком вдруг крикнул он.
Михайлов, видимо, что-то хотел сказать и не мог, только губы у него прыгали все сильнее и сильнее, гримасой растягивая бледное, с всклокоченными волосами лицо.
— Сергей, перестань!.. Я уйду! — с ужасом, не спуская с него глаз, пробормотал Арбузов.
— А ты знаешь, что ты… может быть, и в самом деле… меня…
— Да опомнись ты!.. Что с тобой! — закричал Арбузов и с силой схватил его за плечи.
Но Михайлов вырвался с бешеным движением.
— Уйди! дико закричал он. — Уйди, а то убью!.. Это ты нарочно пришел, когда я… Тебе хочется, чтобы я… Ну, хорошо, хорошо… хорошо же…
Он весь трясся и был страшен и жалок. Арбузов дико смотрел на него. Вдруг Михайлов порывисто двинулся в глубь мастерской, что-то повалил на пол и дрожащими руками, бормоча и заикаясь, начал торопливо искать что-то в ящиках стола.
— Хорошо, хорошо… пусть! — бессвязно бормотал он про себя.
Арбузов неподвижно смотрел на него. Ему самому казалось, что он сходит с ума. Он вдруг понял, что это страшный истерический припадок, что если его не удержать, то Михайлов сейчас застрелится тут же, у него на глазах. Окровавленное лицо корнета Краузе вдруг выскочило у него перед глазами. Его охватило животным ужасом и отвращением почти паническим. Первое движение Арбузова было броситься, схватить и скрутить Михайлова, как сумасшедшего, первым попавшимся полотенцем, но какая-то в одно и то же время и почти не уловленная сознанием и страшно отчетливая мысль удержала его.
Михайлов все рылся в столе, бешено вышвыривая на пол все, что попадалось под руку, и все так же лихорадочно быстро и невнятно бормоча себе под нос:
— Ладно… хорошо… хорошо…
Арбузов
«Что я делаю?.. Скорей!.. Скорей!..» — мелькало у него в голове, но странная, непонятная слабость вдруг охватила его. Все тело как будто онемело, и вся жизнь сосредоточилась в выпученных безумных глазах, прикованных к маленькому блестящему предмету под грязной палитрой.
Он видел, как Михайлов совсем выдернул ящик
и швырнул его на пол. При этом толчке палитра съехала, и дуло револьвера высунулось наружу. В ту же минуту Михайлов увидел его.
Еще было мгновение, когда Арбузов мог оттолкнуть его.
— Сергей! пронзительно крикнул он, но вдруг повернулся и, всей грудью выбив дверь, бросился вон из комнаты.
Он отчетливо сознавал и не верил, что сознает, что значит его бегство в эту минуту. Ему еще показалось, будто Михайлов крикнул вдогонку, крикнул жалобно, как пойманный заяц, но Арбузов не остановился и выбежал на крыльцо.
Холод и свет охватили его. Было уже утро, но солнце еще не всходило, хотя прозрачный свет проникал уже все кругом. Разбившиеся ночные тучи свалились в одну полосу на горизонте, а над ними возвышалось прекрасное, светлое, точно омытое небо, без единого облачка. Внизу, под деревьями, было еще сыро и холодно, но одинокая верхушка тополя в конце сада уже загоралась розовым огоньком, и видно было, как вздрагивают его редкие золотые листочки в ожидании света и тепла.
Но Арбузов не видел и не понимал ничего. Растерзанный и страшный, без шапки, с бледным лицом и безумно выпученными глазами, он мчался по улице, сознавая только одно: что если услышит за собой что-то, то уже окончательно сойдет с ума.
XXVII
Был вечер, и Нелли одна сидела у себя в комнате.
Она уже знала о смерти Михайлова, застрелившегося якобы в припадке умоисступления, вызванного смертью Лизы Трегуловой, о чем рано утром заявил в полиции бывший при самоубийстве Арбузов.
Ее не поразило это известие. Нелли как будто ожидала этого и приняла событие со странным и даже равнодушным спокойствием. Только показалось ей, что из души вдруг что-то ушло и она опустела и замерла.
На похоронах Нелли не была, но знала, что весь город был на кладбище, что была масса цветов, что хоронили в чистый и светлый осенний день и что могила была недалеко от могил корнета Краузе и зарезавшегося Тренева.
Почему-то именно этот светлый день, последние золотые листья на деревьях, резкий холодок осени и яркое негреющее солнце представлялись ей.
И от этого было еще темнее в темной глубине ее ожесточенной души, и страшное решение, к которому она пришла давно, стало еще суровее и непоколебимее.
Она думала об этом совершенно спокойно и отчетливо. При мысли о смерти ей не было страшно, только тонкие брови ее сжимались еще настойчивее, точно силой воли она хотела заставить себя уйти из жизни в полном сознании.