У последней черты
Шрифт:
Арбузову казалось, что самый воздух вокруг них пропитан чем-то отвратительным, и болезненная тошнота подкатывалась к горлу.
«Что же это… что?» — с ужасом, чувствуя, что стремглав летит в какую-то бездну, растерянно спрашивал себя Арбузов.
И вдруг явственно услышал над самым ухом тоненький жалобный заячий крик…
«Сергей! — с бесконечным отчаянием, раскаянием и тоской пронеслось у него в голове. — Что же я сделал!..»
Нелли приподнялась, и две тонкие гибкие руки охватили его шею, как давеча, когда она бросилась к нему неожиданно для
Мой, мой!.. Теперь уж ты мой навсегда! — прошептал ему какой-то другой, не Неллин, мягкий, откровенно бесстыдный голос. — Ты останешься у меня, да?.. Я тебя никуда, никуда теперь не пущу!.. Она ласкала его, гладила по волосам, по лицу, по отросшей, забавлявшей ее бородке, сама тянулась к нему вся, мягкая, горячая и безвольная, покоренная страстью.
— Да, да… конечно… — бормотал Арбузов и с ужасом спрашивал себя, что же делать теперь, как сказать, как объяснить ей то, чего он и сам в себе не понимает.
На мгновение у него была мысль притвориться и даже опять начать ласкать ее, чтобы она не догадалась, что он почувствовал, что это невозможно, что все тело его сжимается холодной судорогой отвращения, а вынужденное, насильное объятие вызывает безумную злобу, так что хочется схватить за горло и задушить ее.
— Останешься?.. Не уйдешь от меня? — стыдливо и радостно спрашивала Нелли.
— Да, да… — бормотал Арбузов и вдруг неловко, выдавая себя странным фальшивым голосом, нелепо, деловито и даже конфиденциально сказал: Только я не знаю… мне, видишь ли, сегодня надо непременно быть на заводе, Наумов ведь уехал, знаешь…
«Что я говорю!» пронеслось у него в мозгу, но он уже не владел собою и терялся все больше и больше.
Но Нелли еще не поняла его.
— На завод?.. Никакого завода!.. Не пущу!.. Вот еще! — вскрикнула она с кокетливой повелительностью, притворно-капризным — как ему показалось — до противности не идущим к ней тоном.
— Нет, ей-Богу, надо ехать! — все глубже и глубже падая в пропасть, возразил Арбузов.
И, должно быть, в его голосе на этот раз слишком явно прозвучали тоска, отвращение и досада, потому что Нелли вдруг медленно опустила руки, соскользнувшие с его плеч, как мертвые змеи, и черные, широко раскрытые глаза с испугом и недоумением, медленно отодвигаясь, взглянули ему прямо в душу.
Под тяжестью этого взгляда Арбузов потупился. В голове у него был какой-то туман, в ушах звон, в котором смутно и бессознательно опять чудился ему жалобный заячий крик вдали.
— Зоря! — неуверенно и глухо, как бы пугаясь мысли, мелькнувшей в ней, проговорила Нелли. Он заметался в тоске, избегая ее взгляда.
— Нет, в самом деле… да и неудобно будет!.. Она как будто обрадовалась чему-то, и лицо ее просветлело на мгновение.
— Милый… мне теперь все равно… пусть!
— Нет, право… неудобно… Я лучше как-нибудь… в другой раз! — пробормотал он, и все ухнуло в нем от этой последней, непонятно выскочившей,
«Конец!» зазвенело у него в голове, и Арбузову показалось, что пол под ним медленно опустился куда-то вниз.
— Как… в другой раз? — растерянно переспросила Нелли, отодвигаясь все дальше и дальше.
Ее огромные, казалось, покрывшие все лицо глаза смотрели на него с ужасом, и видно было, как все глубже они проникают в его душу.
Арбузов вскочил, не зная, что делать, чуть не крича от боли и отчаяния.
Ну, чего ты так?.. Мне же в самом деле надо… Вот смешная! — помимо его воли, словно чужой, говорил его голос, вдруг ставший каким-то разухабистым, точно у загулявшего купчика.
И это уже действительно был конец. Нелли еще шире, еще ужаснее открыла глаза, вдруг озаренные полным пониманием, схватилась за голову и кинулась лицом в подушки.
Арбузов хотел броситься к ней и не посмел. С минуту он, глупо, растерянно и нелепо ухмыляясь, топтался возле нее, сам чувствуя свою безобразную гримасу и бестолково разводя руками.
Потом тихо, воровски захватил свою поддевку, на цыпочках отошел к двери, оглянулся, криво и жалко усмехнулся и вдруг выскочил за дверь…
XXIX
Ночь была звездная, но темная. Вверху ярко блестели бесконечные звезды, рассыпанные в непостижимые сияющие узоры, а внизу все было черно и сливалось в одну сплошную массу.
Арбузов едва нашел свою тройку.
Кучер, приготовившийся ждать долго, слез с козел и, сидя на подножке экипажа, курил цигарку, вспыхивавшую во тьме и освещавшую рыжую бороду, нос и толстые губы.
Арбузов подбежал к коляске.
— Кто?.. Захар Максимыч, вы?.. — вскакивая и далеко отшвыривая цигарку, спросил кучер. Ехать?
Арбузов, не отвечая, быстро пролез мимо него в экипаж и скорчился там. Он, как давеча, в ту ночь, забыл свою фуражку и не замечал этого.
Кучер немного удивился, но не заблагорассудил задавать вопросов. Он медленно и степенно взлез на козлы, разобрал вожжи и попробовал лошадей. Бубенцы нестройно загремели впотьмах.
— Куда прикажете, Захар Максимыч? — спросил наконец кучер, поворачиваясь на козлах.
Ответа не было. Черная фигура Арбузова, скорчившись, мерещилась в углу экипажа.
— Куда прикажете? — повторил кучер в удивлении.
— К черту! — бешено заревел Арбузов.
Кучера шатнуло от этого совершенно безумного, дикого крика. Он едва не потерял вожжи и, ошалев, ударил по лошадям.
Арбузова швырнуло назад, земля полетела ему в лицо, что-то загудело и застонало кругом, замелькали пятна домов, заборы и деревья.
Кто-то тяжко застонал на повороте, коляску сильно тряхнуло, но лошадей уже нельзя было удержать.
Бледный как смерть кучер, потерявший шапку, напрасно отваливался на натянутых вожжах чуть не на колени к Арбузову, ничего не мог разобрать впотьмах и думал только о том, чтобы держать тройку посередине улицы и не налететь на тротуарный столбик.