У птенцов подрастают крылья

Скребицкий Георгий Алексеевич

— Вот так же, бывало, залезу вместе с Андрюшей, — сказала Маргарита Ивановна. — Он мне своих любимцев показывает: этот тем-то хорош, а другой еще чем-нибудь. Я слушаю Андрюшу, головой в знак согласия киваю, будто понимаю, а сама-то даже голубей одного от другого отличить не могу, все белые, мохноногие, все на одно лицо. А вот как не стало \идрюши, тут-то я начала к его питомцам приглядываться. И вправду ведь: один на другого совсем не похож, и лица у них разные, и фигуры, а уж про попа дки и говорить нечего: один суетливый, беспокойный, другой, наоборот, флегматичный, один заботливый — он и от голубки не отходит, и от птенцов тоже, а другому и семьи не нужно, только бы полетать, в небе покувыркаться. Если бы я писательницей была, обязательно

книгу бы о голубях написала. Не о том, как их разводить, нет, об этом уже много написано, я бы о характерах, об их отношении друг к другу, о их семейной жизни написала. Очень все это интересно. Иной раз, когда свободное время есть, загляну сюда, сижу тихонько и наблюдаю за своими голубками, разговариваю с ними об их прежнем хозяине — об Андрюше рассказываю. Только он-то не слышит этого и голубков своих уж никогда больше не увидит. Ну, что ж поделать, видно, так уж суждено, на то и война, чтобы люди гибли…

Осмотрев голубей, мы вернулись в комнату. Маргарита Ивановна принесла крохотный кипящий самоварчик и напоила нас чаем с душистым свежим вареньем. Самовар стоял на столе, шипел, пускал тонкую струйку белого теплого пара. От этого пара запотели окна, стали матовые. А за окном уже сгущались ранние осенние сумерки.

— Ишь как стекло запотело. Значит, холодно на дворе, — сказала Маргарита Ивановна.

После чая она показывала нам толстый альбом с фотографиями. Там и она, еще молодая, совсем худенькая, ее муж — толстый, с бородой, с усами, чем-то очень похожий на Михалыча. И Андрюша был снят много раз: совсем маленьким на руках у Маргариты Ивановны, и потом мальчишкой-подростком, и еще старше, вроде нас с Левой, и под конец уже офицером в военной форме.

— Это перед самой отправкой на фронт, — сказала Маргарита Ивановна и, забрав у нас альбом, предложила: — Ну, хотите, я вам что-нибудь поиграю?

— Очень, очень хотим.

— А что же мне вам поиграть?

На этот вопрос мы совсем не знали, что ответить. Наши музыкальные сведения были так невелики. Но Маргарита Ивановна решила сама:

— Я вам поиграю то, что Андрюша любил, — Чайковского, «Времена года».

— Какие «Времена года»? — не понял я.

— Это так называются его фортепьянные пьесы. Двенадцать пьес, по числу месяцев, и каждая рисует картинку, соответствующую какому-нибудь месяцу. Помните, я вам в школе как-то рассказывала, что звуками так же, как красками или карандашом, можно рисовать. Вот Чайковский умел это делать, как никто другой. Слушаешь его и действительно видишь то, что он хотел в своей вещи изобразить. — Маргарита Ивановна достала с полки тетрадку нот. — Темно, нужно свет зажечь, — сказала она. Взяла со стола спички, но вместо лампы зажгла две свечи, вставленные в специальные боковые подсвечники, укрепленные на передней стенке пианино.

В комнате сразу так хорошо запахло горящими свечами, будто на елке. И сама комната стала еще уютнее, вся в сереньких вечерних сумерках, одно пианино только освещено неровным, колеблющимся светом свечей да на потолке такой же неяркий колеблющийся отсвет.

— Ну, слушайте, — сказала Маргарита Ивановна, усаживаясь на круглый стульчик перед пианино. — Вы знаете, кто такой Чайковский?

— Знаем: «Евгений Онегин», «Пиковая дама», — поспешили мы с Левой наперебой блеснуть своими познаниями.

— Верно, верно. Эти оперы он написал. Чудесные оперы, чудесная музыка, — сказала Маргарита Ивановна, — но, кроме этого, он написал еще очень много разных музыкальных произведений. Вот и «Времена года» тоже написал. А почему именно «Времена года»?

Вот этого мы, конечно, не знали.

— Потому, что Чайковский очень любил природу, — сказала Маргарита Ивановна, — вообще больше всего в жизни он любил три вещи: музыку, свою родину и свою родную русскую природу. В его музыке очень часто встречаются картины природы, но «Времена года» уже целиком посвящены ей. Это, конечно, не просто картины — зима, лето… Нет,

это то настроение, которое рождается в нас, когда мы, например, в солнечный морозный день идем по лесной дороге и смотрим на кусты и лиловые тени, лежащие на белом снегу. Вот я вам сейчас сыграю «Март». А подзаголовок у него «Песня жаворонков». Конечно, никакой птичьей песни вы не услышите, даже намека нет на нее, зато весеннее настроение очень хорошо чувствуется. Представьте себе: вы распахнули дверь. Сошли с крыльца в старый, заваленный снегом сад, пошли по березовой аллее. Кругом все еще бело, всюду снег. Но солнце светит уже по-весеннему, и настроение у вас такое же весеннее. И радостно, и ждешь чего-то, и немножко грустно, что столько весен уже позади, и в душе невольно возникает какая-то мелодия, звенящая и немножко печальная. Вот слушайте ее…

Маргарита Ивановна заиграла. А мы с Левой сидели, притулившись в уголках старенького дивана, слушали, как такое же старенькое пианино звенит, и поет, и рассказывает о чем-то: может, о весне, а может, и совсем об ином… И я вдруг вспомнил, как Михалыч читал как-то вечером стихи Толстого «Алеша Попович». Мне они очень понравились. Я их почти сразу запомнил. Там тоже все про пение, про музыку, и так хорошо про это сказано:

Песню кто уразумеет? Кто поймет ее слова? Но от звуков сердце млеет И кружится голова…

Вот и теперь, слушая Маргариту Ивановну, я, по совести, сколько ни пытался, не мог себе вообразить ни сада, ни березовой аллеи… «А нужно ли непременно что-нибудь себе представлять, — подумал я, — когда на душе и так хорошо?»

Потом Маргарита Ивановна играла «Сентябрь» — охоту. Вот это представить себе было легко. Слушаешь и действительно будто видишь, как охотники верхом на конях отправляются на охоту с борзыми. Даже как будто охотничий рог слышится. И так все это бодро, весело. Ну, прямо кажется: сели на коней да и поскакали.

— А это «Октябрь» — осенняя песня, — сказала Маргарита Ивановна. — Эпиграфом к ней Петр Ильич взял первые строки из стихотворения А. Толстого:

Осень. Обсыпается весь наш бедный сад, Листья пожелтелые по ветру летят.

Такие грустные картины, — сказала Маргарита Ивановна, — были понятны, близки и даже просто сродни самому Чайковскому. Петр Ильич в личной жизни был очень несчастливый человек, совсем одинокий, всегда задумчивый, с тревожной, впечатлительной душой. Потому-то ему особенно удавалась именно такая музыка, где чувствуется раздумье над жизнью и неутешная грусть о том, что так быстро и невозвратно все проходит. — Маргарита Ивановна взглянула в ноты и еще раз прочитала:-«Осень, обсыпается весь наш бедный сад…» Вот и листья на деревьях когда-то были сочные, зеленые, полные свежих соков, а теперь они высохли, пожелтели, падают с веток на землю. Скоро зима. Грустно. Жалко ушедшего лета, как жалко прожитой жизни… Ведь и в жизни человека тоже наступает осень, когда все молодое, светлое, радостное уже позади. Слушайте, дорогие мои, Чайковский расскажет вам об этом лучше меня. — И Маргарита Ивановна тихонько заиграла.

А под конец она сыграла «Ноябрь», «Тройку». Вот тут все сразу ясно и понятно, будто сам сидишь в санках и слушаешь, как звенят, переговариваются бубенчики. А по сторонам поля, перелески… Так бы вот ехал и ехал куда глаза глядят. И мне вдруг захотелось, чтобы поскорее наступала зима.

Маргарита Ивановна кончила играть, зажгла настольную лампу со стеклянным розовым абажуром, а свечи потушила. Над свечами закурился сизый дымок, и опять в комнате празднично запахло зажженной елкой.

Скоро мы попрощались с Маргаритой Ивановной. Она накинула на плечи теплый пуховый платок, вышла на крыльцо нас проводить.