У птенцов подрастают крылья
Шрифт:
— В больницу, в больницу его! — закричали стоявшие вокруг.
Раненого подхватили под руки, повели в больницу, а красногвардейцы, отбив это неожиданное нападение, повели арестованного в дом заключения.
Никто из нашей семьи этой сцены не видел. О ней мы узнали от ребят, которые, запыхавшись, прибежали к нам звать Михалыча скорее в больницу.
Узнав, в чем дело, Михалыч живо оделся и вместе с ребятами поспешил в больницу. А мы все — мама, Сережа и я — остались дома. Остались, потрясенные тем,
— Вот дурак-то, — охала мама, — ну куда, зачем он нолез? Разве его это дело? Власть — она сама должна разобраться, что к чему, на то она и власть. А он при чем? Да кого защищать-то вздумал — хозяина своего! Тот и без него все ходы и выходы знает. Сам, где надо, управу найдет. Ах, дурак, дурак! — вздыхала мама. — Трое детей, мал мала меньше. Что теперь с ними будет, куда он без руки годится?
Мама вдруг примолкла, пораженная какой-то новой страшной мыслью.
— А вы знаете, — испуганно сказала она, — еще неизвестно, что ему-то теперь будет. Ведь он нападение на власть сделал — ведь это бунт! Могут в тюрьму, могут и еще хуже… за это самое.
Мы со страхом и нетерпением ждали возвращения Михалыча из больницы. Он пришел усталый и расстроенный.
— Ну как, ну что? — бросились мы к нему.
— Что — как? — в свою очередь, переспросил Михалыч. — Пальцы на руке совсем отхватило, дочиста. Наложил швы. Наверное, заживет, культя вместо руки будет. Кто же виноват — сам подставил.
— Да, да, сам… — кивнула мама. — А что же он теперь говорит?
— Говорит, что дурак, — ответил Михалыч. — Говорит, что спьяну неизвестно куда полез — вот он что теперь говорит.
— Ну, а из тех-то кто-нибудь заходил в больницу? Интересовались насчет него? — робко спросила мама.
— Нет, никто не заходил, не интересовался. Да что ж ходить-то! Он и сам теперь от них никуда не убежит.
— Это верно, — вздохнула мама. — Детей жаль, трое ведь. — Мама помолчала и опять обратилась к Михалычу: — Судить, наверное, будут?
— Конечно, будут. Открытое нападение. По головке не погладят.
— Что же, в тюрьму?
Михалыч покачал головой.
— Если не хуже.
— Ох, господи помилуй! — Мама даже перекрестилась. — Ведь трое ребят, мал мала меньше.
— А он о ребятах подумал, когда в драку лез, винтовку вырывать начал? — раздраженно ответил Михалыч. — Сам о ребятах не думал, другие должны их жалеть?
— Дурак, дурак, что и говорить, — поспешила согласиться мама. — Хозяина защищать полез. Тот-то его в прошлом году из лавки выгнал за то, что выпивши на работу пришел, целый месяц до прилавка не допускал. Уж он сколько на коленях ползал, прощенья просил. А теперь ишь какой защитник, какой герой нашелся.
— Водочка! — печально усмехнулся Михалыч. — Все она одна — и на коленях ползать,
— Конечно, конечно, — охотно согласилась мама. — А вот теперь расплачивайся. Хозяин-то деньжонками откупится, ему что! А этого дурака… Ох, страшно даже подумать.
Это было первое кровопролитие в нашем мирном городке, первое столкновение старой и новой жизни.
Все обитатели Черни со страхом ждали, чем-то оно кончится, какая участь ждет непокорных купцов и этого новоявленного их защитника?
С купцами кончилось все крайне мирно, совсем по-чернски. Посидев некоторое время в доме заключения, убедившись, что никакой подмоги не приходит, что советская власть пока что не лопается, да и кто ее знает, когда еще лопнет, купцы покряхтели, покряхтели и согласились заплатить контрибуцию. Их выпустили, и они разошлись по домам.
Но впереди оставалось самое страшное: что-то будет с раненым бунтовщиком? Искалеченная рука быстро заживала. Он по-прежнему находился в больнице. До поры до времени о нем никто «из тех» не спрашивал, будто совсем и забыли. И эта таинственность, эта неизвестность были страшнее всего.
— Уж хоть бы поскорее судили, — говорила мама. — Ну пусть посадят — все лучше, чем так-то томиться в неизвестности.
Но томиться и ждать все-таки приходилось.
И вот, помню, как-то поздно вечером — мы уже собирались ложиться спать — вдруг слышим стук в дверь. Мама и тетка Дарья побежали открывать.
— Наверное, за мной из больницы. Кого-нибудь из больных привезли, — сказал Михалыч.
В это время в комнату вошла мама, бледная, перепуганная.
— Алексей Михайлович, к тебе там военные, тебя просят.
Михалыч сразу понял, кивнул головой и торопливо пошел в прихожую. Через минуту он оделся и вместе с военными куда-то ушел.
— Господи, неужели этого дурака расстреляют или повесят, а Алексей Михайлович как врач будет присутствовать? — волновалась мама. — Какой ужас, какой ужас!
— А Михалыча-то зачем? — робко спросил я.
— Засвидетельствовать. Факт смерти засвидетельствовать, — говорила мама в волнении, бродя из угла в угол по комнате.
Пришла из кухни тетка Дарья, пригорюнившись, стала в уголке, подперши рукой щеку. Мы с Сережей тоже сидели по углам; все молчали, все ждали чего-то страшного, неотвратимого.
— Хотите ужинать? — спросила мама, наверное сама даже не понимая, что говорит, только чтобы не молчать.
— У меня все готово, садитесь ешьте, — ответила тетка Дарья.
Мы с Сережей ничего не отвечали.
Сколько времени мы так просидели в этой комнате, уютно освещенной висячей лампой, не помню. Но теперь даже свет этой лампы казался тревожным, полным какого-то зловещего предзнаменования.