У птенцов подрастают крылья
Шрифт:
— Позволь, а как же союзники — Англия, Франция? Перед ними позор-то какой! — ужаснулась мама.
— Англия, Франция нам ни пушек, ни снарядов не посылают. Хотят воевать, пусть сами и воюют, а мы при чем? Разутые, раздетые, да еще без еды в конце концов останемся. Союзники небось задаром ни одевать, ни кормить не будут. Еще с нас же три шкуры сдерут. Не раз уж были такие примеры; хватит, ученые! — Михалыч остановился и вдруг с улыбкой взглянул на маму. — Мадам, я вас сегодня не узнаю. Вы сторонница войны, кровопролития?!
— Ничего этого я не сторонница, —
— Не победят, а, наверное, постараются мир заключить. Я уж не знаю, что они думают. Вообще поживем — увидим, — закончил он своей любимой пословицей.
А жить и ждать оставалось уже совсем недолго — октябрь месяц уже подходил к концу.
Ложась спать двадцать четвертого вечером, мы и не предполагали, что в далеком Петрограде уже началось восстание рабочих и воинских частей против не оправдавшего доверие народа Временного правительства. А уже на следующий день это самое горе-правительство, не поддерживаемое ни воинскими частями, ни народом, было свергнуто и вся власть перешла в руки Совета рабочих и солдатских депутатов, в руки Военно-революционного комитета.
Весть о восстании в Петрограде, как эхо, отозвалась в Москве. И там рабочие и войсковые части поднялись против Временного правительства. Однако переход власти в руки Советов здесь произошел далеко не так быстро и безболезненно. На защиту Временного правительства выступили юнкера. Между ними и красногвардейскими отрядами рабочих, а также воинскими частями, перешедшими на сторону восставших, завязалась отчаянная борьба. Только второго ноября юнкера и другие примкнувшие к ним защитники Временного правительства были окончательно разбиты, и власть в Москве взял в свои руки Военно-революционный комитет Московского совета.
Восстание из Петрограда и Москвы неудержимо покатилось по всей стране.
Вскоре и мы узнали о нем. Узнали и то, что борьба против Временного правительства за власть Советов начинается по всей Тульской губернии.
— Что-то будет? Чем все кончится? — об этом только и говорили.
— А как же теперь с войной? — спросила как-то у Михалыча мама.
— Да вот Ленин предложил всем воюющим державам сейчас же заключить мир, и чтобы никто ни у кого не отнимал землю, и никакую контрибуцию чтобы никто никому не платил, — отвечал Михалыч.
— Это он очень хорошо предложил, — одобрила мама, — только послушают ли его? Разве, к примеру, Германия с Англией или Францией так на так помирятся? Да из-за чего же они тогда всю эту катавасию подняли?
— А может, и помирятся, — возразил Михалыч, — пойма, она не только нам, поди, и французам, и англичанам, да и самим немцам уж в печенку въелась.
— Дай-то бог, — вздохнула мама.
Немалый переполох наделал и второй декрет — о земле. Декрет прямо гласил, что все помещичьи, а также и церковные земли, весь
По всему Чернскому уезду начался раздел земли и помещичьего добра. Теперь уже это было не самоуправство со стороны крестьян, а законное дело. Наша Чернь хоть и называлась городом, но и сама-то была вроде села, а главное — ее окружали уже настоящие деревни. Так что мы, чернские жители, были отлично осведомлены о том, что делается в деревнях.
А настроение там было возбужденное, радостное. Особенно радовалась деревенская беднота. Наконец-то и она получила землю, и скотинку, и кое-что из сельскохозяйственного инвентаря.
Помню, пришла к маме какая-то знакомая старушка из деревни. Пришла она веселая, разнаряженная, как на праздник. В новом платке, в новой ватной кофте и даже в новых блестящих галошах, хотя на улице было совсем сухо.
На вопрос мамы: «Как дела, как здоровье?» — старушка, счастливо улыбаясь, отвечала:
— Все хорошо. Уж так хорошо, что лучше и не придумаешь.
Дальше она рассказала, что на днях мужики их деревни делили добро в имении в Суворожках. Ей с сестричкой мир выделил корову, поросенка, двух овец… И курочек тоже выделили.
При одном воспоминании об этом старушка так вся и засияла от радости.
— Знаешь, милочка моя, — обратилась она к маме, — одна курочка-то, хохлатенькая такая, и сейчас несется. Уж такая умница! Сразу мой двор признала. Со двора никуда, так за мной следом и расхаживает. А коровушка-то, коровушка моя, будто пава: статная да степенная такая! И тоже сразу меня признала. Я как выйду поутру ее доить, завсегда хлебца с собою ей принесу. Уж больно она до этого охотница. Так в руки ко мне и заглядывает, а сама мычит: «Давай, мол, поскорей угощение…»
Говоря про корову, старушка не без гордости достала из котомки крынку молока и подала маме:
— Вот откушай, попробуй. От моей буренушки тебе подарок.
Мама не отказалась. Поблагодарила. Она тут же достала из шкафчика две чашки. Налила молока, и вместе со старушкой стали пить да похваливать.
Наконец, посидев сколько положено, старушка собралась домой. На прощание мама спросила гостью про ее здоровье, как поясница: все так же ломит или полегче?
Старушка только рукой махнула:
— Какая там поясница, до нее ли теперь! Дел-то сколько. Всю скотину убрать, накормить, напоить надо. Старик-то мой совсем плох, еле-еле двигается. Какая там поясница, не до поясницы теперь. — И старушка опять весело, как-то совсем по-молодому рассмеялась.
Мама посмотрела ей вслед, улыбнулась и добродушно промолвила:
— Вот как счастье людей-то лечит. И горчичники мои не потребовались.
Такие же радостные рассказы слышал я теперь и в мастерской Ходака.
Деревня сразу будто ожила. Ожили люди, ходили веселые, благодарили новую власть.