У Пяти углов
Шрифт:
— Зачем же это делать? Слишком большой риск — иметь позднего!
— А бывают как раз очень умненькие дети. Да и этот Максимка — такой умный!
Большое счастье — быть умным инвалидом. Уж лучше глупым.
— А может, и не будет инвалидом. Вот вы с ним позанимаетесь…
Вольт молча пожал плечами: и у взрослых редко хватает упорства на такие тренировки, какие нужны при миастении.
— Так я им дам ваш телефон, вы договоритесь. Отца зовут Сергей Георгиевич. Да вы просто запомните: родители Максимки!
Вольт опасался, что сейчас начнется новая история про Федю, непутевого внука
— Подумайте, какое несчастье! Что чувствуют родители, я даже не представляю! Наверное, клянут себя на чем свет стоит. Да, первого ребенка нужно родить до тридцати!
Всякое упоминание о детях в устах матушки Надя воспринимает как намек. И укор. Хотя мама ничего такого не имела в виду. Чтобы отвлечь от опасной темы, Вольт поспешно предложил:
— Съела бы ты сейчас голубцы, пока теплые.
— Нет, подожду Петюнчика. Я все-таки верю, что он придет, как обещал. — Будто он уже не опоздал на сорок восемь минут. — Такое блаженство, что он приехал, такое блаженство! Вот даже след остался, так он поцеловал. Вот!
Матушка попыталась продемонстрировать след, но Вольт стыдливо отвернулся.
Да, я тебе не рассказывала: Петюнчик, когда относил мою папку в Союз, знаешь кого там встретил? Сына Десятниковой. Ты его не помнишь?
— Нет.
Вольт редко помнит тех, кто ему неинтересен.
— А Петюнчик помнит, сразу узнал. Мы когда-то вместе снимали дачу в Рождествено. Лет двадцать назад, а Петюнчик узнал: он такой внимательный! Это я ей позвонила, что сегодня выставком, вот сын и принес работы, потому что она больна. Вдруг вспомнила ее и пожалела: в Союз она так и не прошла, знакомые ее не любят — жалко человека. Правда, она язва, потому ее и не любят: всегда норовит сказать гадость. Мы когда-то вместе занимались еще в студии у Рукавишникова, там была такая Невзорова. И как-то пришла в новой шляпке. Стоит, помню, Невзорова перед зеркалом, поправляет новую шляпку, довольна, а Десятникова подходит сзади и говорит: «Все равно уродина!» Ну ты подумай! Невзорова потом буквально плакала: «Что я ей такого сделала?» И мне однажды съязвила. Уже когда меня приняли в Союз, встречает: «Ишь раздобрела, как купчиха!» Вот такая! Понятно, что ее не любят. Но все-таки жалко, потому что одинокая, несчастная. Где это сказано: «Язык мой — враг мой!» Не в Библии? Ведь мудро, хоть и в Библии.
Вот чего Вольт никак не понимал: как можно жалеть такую стерву? Звонить ей, чтобы несла работы на выставку! Если это и есть хваленая доброта, то не надо такой доброты! Каждый должен получать то, что заслужил! А от такой доброты сволочам раздолье: разводятся от нее, как клопы!
Так разозлился от матушкиного умильного рассказа, что не сразу дошла Надина фраза:
— Не «хотя», а потому и мудрость, что в Библии. В ней, Нина Ефимовна, сплошная мудрость. Там все сказано от и до, ничего нового потом не придумали.
Да еще неприятным нравоучительным тоном, который иногда у нее прорывается.
— Теперь, может, смотрят иначе, — беспечно сказала матушка, — нас-то учили, что в Библии один религиозный опиум.
—
Все так же нравоучительно.
Если даже нарочно постараться, трудно сказать что-нибудь более отвратительное Вольту! Пусть бы ему говорили в глаза, что он бездарный, бессердечный, безобразный — он бы отнесся почти спокойно: злопыхательство и больше ничего. Но то, что в Библии одна сплошная мудрость и все сказано — это для него как личное оскорбление! Потому что вся его работа — мечта о прогрессе, о новой жизни, непохожей на теперешнюю, а какой может быть прогресс, если все сказано в старой-престарой книге, собрании притч, иносказаний и темных пророчеств. Зачем вообще думать, если уже все сказано? И хоть бы услышал эту пошлость от кого постороннего — ну черт бы с ним, мало ли дураков на свете! — а то от жены, которая столько раз твердила: «Я — это ты!» Нет уж! Такая Надя — чужая, нет, дальше, чем чужая, — враждебная!
Все-таки он постарался сказать спокойно, с небрежной иронией:
— Ты еще скажи, что вся история уже предсказана Нострадамусом — прошедшая, настоящая и будущая. Сейчас модно.
— Не модно, а значит, дошли до него умные люди. Поднялись до понимания. Иначе бы не читали этого Нострадалиса.
— Нострадамуса!
Надя от Вольта же и услышала впервые про Нострадамуса — недавно имел неосторожность рассказать для смеха, что вот, откопали писания почтенного алхимика, — услышала и мгновенно оказалась готовой поверить, потому что чушь, мистика, алхимия — как тут устоять? И вот уже те, кто дошли, — умные люди!
Только бы сдержаться, не высказать все при матушке: нет ничего банальнее публичной семейной сцены!
Но есть он уже не мог: не проглотить. В прямом смысле. Сидел и, чтобы немного успокоиться, раз за разом нажимал кнопку на своих электронных часах, тупо наблюдая, как на табло исправно выскакивает сегодняшняя дата.
Надя заметила и сразу озаботилась:
— Ты чего смуришь? И чай не пьешь.
О том, что он не выпьет чаю, она волнуется, а чтобы не доводить до белого каления своей мистической болтовней — такого понятия нет!
— Не хочу чаю! — Только бы сдержаться, не высказать все при матушке. — Попробую еще поработать.
Он встал и не своей, скованной походкой пошел из кухни. Матушка попыталась перехватить его по дороге:
— Сделай мне наушники. Ты же знаешь, как я берегу твой покой для работы!
Бережет! Сколько воевал за эти наушники!
— Надя сделает.
Надя вошла в комнату сразу за ним — верная Эвридика, и оглядываться не нужно — не отстанет.
— Ну чего ты смуришь? И чаю не попил. Первую самую гневную минуту Вольт перетерпел,
как всегда, и должен был уже успокоиться хоть отчасти. Но не успокоился.
— Зачем спрашивать? Если все заранее предсказано! Не надо ничего спрашивать! Значит, еще Нострадамус предвидел, что я сегодня не выпью чаю! Зачем спрашивать?
Если бы Надя поняла его состояние, посмеялась бы над собой и над Нострадамусом, наверное, он бы успокоился, как всегда. Но она не поняла. Она тут же забыла свои тревоги по поводу недопитого чая и снова заговорила с неприятной нравоучительностью: