У Пяти углов
Шрифт:
Хорунжий выпевал с полным удовольствием, перекрикивая хор:
Что ж вы, черти, приуныли…словно сам чувствовал себя в этот миг удалым атаманом.
Вольт тогда после спора специально разузнал: ничего такого не было, клевета сплошная на Разина, но почему-то привилось, почему-то низкопробная стилизация конца прошлого века сделалась чуть ли не лучшим выражением широкой и загадочной славянской души, а уж народной песней стала точно!
— Вот так вот, мастер, за любовь! С любовью — хоть за борт. В надлежащую волну!
Крамер был совсем уж хорош — вот-вот рухнет лицом в желе.
И все-таки Вольту захотелось объяснить именно Крамеру, что ничего такого не было, неповинных княжон Разин за борт не выбрасывал, — но вдруг он с удивлением заметил в себе странную нечеткость мыслей. Такое. когда-то бывало с ним, когда он еще слегка вынизал иногда. Но сейчас-то он не пил! Переработался, что ли? Странно.
И сразу же пришла в голову идея, которую, как всегда, необходимо было срочно высказать. Правда, высказывалась ока как-то нечетко.
— А ты знаешь, почему люди набираются, надираются, балдеют? Короче, почему алкоголизм? Потому что не хотят быть в своем обычном пошлом состоянии, хотят необычного. Жаждут! Понимаешь, очень ценное стремление, может быть, врожденный инстинкт, ну вроде как инстинкт любопытства: тяга к необычному, стремление подняться над собой! Хороший инстинкт, но удовлетворяется порочным способом. Люди исказили полезный инстинкт. Но в основе — желание быть сильнее, умнее, инстинктивная тяга к антропомаксимологии! — Последнее слово, такое привычное, он выговорил с трудом. — Тяга к максимологии, а на деле получается наоборот: антропоминимология. Хоть такую науку открывай. Вряд ли Крамер сейчас оценил идею.
— За любовь, мастер, остальное — чешуя. Любовь-то и поднимает, или, как ты говоришь…
Понял, называется!
А странная нечеткость мыслей не проходила. Это было непривычно и неприятно. Голоса, застольный шум доносились как сквозь тонкий слой ваты. С чего бы? На другом конце стола тяжеловато поднялся Хорунжий и стал медленно обходить за спинами сидящих. Куда это он? И только когда заведующий был уже совсем рядом, Вольт догадался, что тот движется к нему. Долго же догадывался. Значит, и реакция какая-то замедленная.
Хорунжий навис сзади.
— Что, Вольт Платоныч, как всегда, единственный трезвый среди нас?
Заговаривает после вчерашнего! Имеет наглость! Но не сейчас же, не за столом продолжать обличение.
— Да, кажется, единственный, Павел Георгиевич.
— А я немного принял. Чтобы поддержать компанию. Самая большая роскошь на свете — человеческое общество! И принял-то только так. Если надо — хоть доклад прочитаю. Ведь правильно?
Пришлось снова ответить — с той же принужденностью:
— Да, все в порядке, Павел Григорьевич. Крамер посмотрел на Хорунжего и произнес:
— Друг мой Павел,
Хорунжий добродушно отмахнулся от Крамера:
— Мастер наш хорошо отпраздновал в честь самого себя. Нельзя его так оставлять. Вы бы его доставили домой на машине. Чтобы и от трезвости общественная польза.
Да он, оказывается, и гуманист — друг наш Павел. Довезу, о чем разговор.
Ну вот и хорошо. Мы же здесь все свои, уже почти стали родными, ведь правда? Так и нужно по-хорошему. Всегда ведь можно договориться между собой, правда? Мало ли кто чего скажет сгоряча. Между своими бызает.
Вот какой милый родственничек! Можно сказать, ограбил Вареньку, а теперь изображает доброго папашу!
Вольт поднялся, чтобы прекратить пьяные излияния. Пожалуй, пора уже, Павел Георгиевич. Тем более и рабочий день кончился. Поработали на славу, можно и домой.
На другом конце стола тоже стали подниматься. Вот и хорошо, — повторял Хорунжий, — вот и хорошо. Крамера погрузим, доставим в лучшем виде. Все по-родственному.
Верная Кариатида мощной рукой подхватила Крамера. На ногах тот держался, только что поводило его из стороны в сторону.
Зато гость был в полном порядке. Развлекал напоследок наших граций. Донесся отрывок фразы:
— …Женя Евтушенко у нас тоже собирается ставить. Повело его на режиссуру…
Вольт не сразу понял, о ком речь, подумал было, что киношник — опять Вольт забыл, как его зовут, — по невероятному совпадению знаком с Женей Евтушенко, школьной его любовью. Не сразу понял — из-за той же нечеткости мыслей. До чего же противно: не владеть самим собой! И откуда такая напасть?
Всей гурьбой вышли из лаборатории. Красотка Инна защелкнула на дверях контрольный замок. В подошедший лифт все не вместились, а Вольта с Кариатидой пустили вперед как эскортирующих именинника.
Внизу на стоянке Стефа возвышался как бык в овечьем стаде. А под боком у него желтый «пежо». Значит, соврал Тиша Лаврионов, никуда не уехала Поливанова? Или успела вернуться?
— Экипаж подан! — провозгласил Крамер. Вольт сел в машину, отпер изнутри правую дверцу.
Крамер размашистым движением дернул за ручку, дверца широко распахнулась — трах! — и врезалась в бок желтому «пежо».
Вольт выскочил посмотреть, каковы последствия.
Крамер хохотал. Верная Кариатида чуть не плакала:
— Это я виновата, Вольт Платоныч, я не удержала! Виноват, конечно, Вольт: не сообразил, что притер
Стефу слишком близко к «пежо» и потому нужно открывать дверцу осторожно. Все из-за той же мути в голове! Обычно-то он здесь на стоянке правую дверцу не открывает, поэтому привык прижиматься к «пежо» правым бортом. Да еще путалась здесь киносъемочная «Волга», когда парковался, из-за нее тоже. Но главная причина: противная муть в голове. Нужно было не сажать здесь, выехать сначала!