У стен Ленинграда

Пилюшин Иосиф Иосифович

Бойцы и командиры мужественно переносили все лишения. Немцы накалывали целые буханки хлеба на штыки, поднимали их над бруствером своих траншей и громко кричали:

— Рус! Хлеб кушай! — и с размаху бросали буханки в нейтральную зону.

— Дразнят, сволочи… — Анатолий Григорьев или кто-либо другой подхватывал штыком рваную ватную куртку и, размахивая ею над траншеей, кричал: — Эй, гансы, фрицы, берите, пригодится для парада! — И бросал ватник в нейтральную зону.

— Послушай, Иван! — кричал голос из траншеи немцев. — Обмундирование не

надо, сдавайтесь в плен, все равно с голоду подохнете, а мне пора домой, жена пишет, соскучилась!

— Сбегай по морозцу, поделись с ней вшами, я разрешаю, — отвечал Григорьев. Словесная перепалка не умолкала долго.

В один из морозных дней мы с Зиной вели наблюдение за расположением противника, но безрезультатно. Немцы были очень осторожны, не высовывались из траншей.

Вечером, когда я вернулся в блиндаж, меня ждала радость: передо мной стоял Петр Романов, мой фронтовой друг.

— Ты что, Иосиф, не признал меня, что ли? Мы крепко обнялись.

Петя заметно похудел. На левой щеке синел глубокий шрам.

— О многом нужно нам с тобой поговорить, — тихо сказал Романов.

В блиндаж вбежал сержант Андреев и торопливо доложил командиру роты, который, сидя на корточках возле печки, грел замерзшие руки:

— Товарищ старший лейтенант, к немцам в траншею прибыли свежие силы: они к чему-то готовятся. Орут словно оголтелые. И будто речь не немецкая.

Круглов взглянул на часы.

— Фашисты еще не раз попробуют прорваться в Ленинград, — сказал старший лейтенант. — Они видят, как нам трудно, вот и усиливают обстрел, да и жилые кварталы города не жалеют, думают, что мы сложим оружие и поднимем руки. Круглов осмотрел присмиревших бойцов и командиров: — Вы, друзья, видите, как гитлеровцы хлебом нас дразнят? Но на войне сильный не дразнит слабого, а бьет его. Силен тот, кто идет в бой и знает, за что должен драться. Скоро придет помощь с Большой земли. Вот тогда и произведем с врагами полный расчет.

Мне вспомнилось все, что я пережил вместе с этим человеком на фронтовом пути. Какой командир! Он стал нам настоящим другом, хотя и был требовательным, строгим офицером.

Круглов подошел к сержанту Андрееву, дружески обнял его:

— Вот что, дорогой сержант. Нам нужно добыть языка. Вот как нужен!

— Это можно, товарищ старший лейтенант, — просто ответил Андреев. Прикажите.

— Спешить особенно не будем. Повременим, ребята, денек-другой, посмотрим, что немцы намерены делать, а там и решим, откуда лучше пробраться к ним в гости.

— Эх! Потемнее бы выдалась ночка, мы передали бы гитлеровцам подарочек от ленинградцев, — сказал Андреев, вертя в руках противотанковую гранату.

В течение нескольких дней мы готовились к предстоящей операции. Только Леонид Собинов молча хмурился и старался остаться один.

Замкнутость товарища нас волновала. На наши вопросы Леонид не отвечал.

— Да ты скажи, о чем думаешь? — спрашивал его Андреев.

— Что-то нездоровится. Ничего, пройдет. — И Собинов уходил в траншею.

Мы

знали: такая хандра иногда нападала даже на очень стойких бойцов перед серьезной операцией. Но, помучив, она отпускала солдата, когда наступала минута для действия. Так было и на этот раз.

С наступлением рассвета мне и Строевой было приказано неотлучно наблюдать за расположением немцев, но не стрелять. Это сущая пытка для снайпера: видеть врага и не пристрелить его. Как назло, возле одного блиндажа в траншее вертелись два гитлеровских офицера. Они разговаривали, изредка поглядывая в нашу сторону.

— Нет, не могу их видеть, — сказала Строева, — буду стрелять.

Я удержал ее.

— В таком случае любуйся ими сам, а я уйду.

На исходе дня в наш окоп приполз Романов. Он заметно волновался.

— Ребята, — сказал Петр, — я весь день прислушивался к их голосам. Там, знаете, не одни немцы, среди них есть французы и мадьяры. Я обо всем доложил командиру роты, он обещал прийти к нам ночью.

Во время ужина Романов спросил Андреева:

— Проход к траншее противника проверен?

— Все в порядке, товарищ младший лейтенант.

Круглов пришел к нам в три часа ночи. Романов и Андреев доложили о готовности к предстоящей операции.

Я взял автомат и гранатную сумку. Зина крепко пожала мне руку, а сама подошла к Круглову:

— Товарищ командир, разрешите мне идти с ребятами в разведку. Я ничего не боюсь.

— Знаю, Зиночка, но нельзя. Разведчику мало быть храбрым, он должен быть еще физически сильным и ловким. Возьмите ручной пулемет и будете товарищей прикрывать огнем.

Ночью перестрелка усилилась. В воздухе сверкали осветительные ракеты. Пули роем проносились над головами.

Командир роты лично проверил снаряжение каждого из нас и на прощание сказал:

— Пора, товарищи, желаю удачи, будьте осторожны, действуйте без лишнего риска.

Нелегко прощаться с друзьями, когда не знаешь, вернешься ли назад.

…Орлов, Собинов и я ползли вдоль насыпи железной дороги. Романов, Григорьев и два сапера — немного позади. Острые корки льда рвали шинели, до крови царапали руки. Каждый шорох настораживал. Проход в проволочном заграждении оказался забитым снегом. Пришлось глубже зарываться в него, чтобы проползти через отверстие, проделанное Орловым накануне. Пули задевали проволоку. Колючий железный забор протяжно звенел, осыпая нас ледяной пылью и мелкими осколками разрывных пуль.

Четыре линии проволочного заграждения мы преодолели благополучно и подползли вплотную к насыпи вражеской траншеи. На нас смотрела широкая пасть амбразуры. Это был огромный трехамбразурный пулеметный дот.

Внутри огневой точки было тихо.

— Засекреченный, — шепнул мне Романов. Крадучись он пробрался к немецкой траншее, приподнялся на руках и тут же опустился на снег.

— Придется, ребята, переждать, трое стоят у поворота, — шепнул Романов. Спустя минуту командир еще раз заглянул в траншею и опять припал к земле.