У светлохвойного леса

Блезгиева Екатерина

– Никитушка… – прошептал лежащий на земле Николай, который и хотел зарыдать от всех этих мытарств, но просто уже не находил сил для этого. Вероятно, организм его понимал, что если Шелков позволит всей своей сущностью отдаться переживаниям в должной степени, его душа просто не выдержит и покинет измученное тело.

Внезапно он увидел двух рабочих, тащивших Геннадия Потаповича из горящего здания. Все его тело было объято кровяными ожогами, от вида которых становилось, мягко повествуя, дурно. Из кармана обгоревшего ночного халата торчали несчастные две тысячи, вероятно те, которые только и успел схватить купец. Рот его был слегка приоткрыт, а глаза, напротив, прикрыты.

Отца пронесли мимо Николая достаточно быстро. Однако Шелкову показалось, что целая вечность проползла перед ним во время этого рокового процесса.

Неужели это он сейчас увиделся с отцом, отходящим в иной мир, но пришедшим проститься с ним? И это все так быстро завершилось? Николай вдруг вспомнил, как отец часто наставлял его, говоря: «Чадо, изволишь понимать, в этом мире мы не бессмертны. Рано или поздно каждый человек умрет. Но, слава Всевышнему нашему Небесному Отцу, существует иная жизнь, в которую мы после этой жизни совершаем переход. Как ты изволишь знать, после смерти душа человеческая, которая представляет из себя первичный материал нашей сущности, пребывает на этом свете еще два дня, прощаясь с этим миром, посещая те места, где она находилась при земной жизни, да и вообще все те места, которые сочтет угодным. Затем, в третий день, душа возноситься к Нашему Господу на поклон. И с третьего по девятый дни будет показан ей Дивный Божий Рай, в том числе и то место, которое уготовано этой душе, и также ад. Затем сорок дней мытарств, а после уже будет определено конечное место этой душе, до Страшного Суда, разумеется. Так вот, чадо ты мое возлюбленное, наставляю тебя: как только ты осознаешь, что мертв ты, что душа твоя вне тела, сразу же лети в Иерусалим, в Храм Гроба Господня. Эти дни, что дарованы душе для прощания с земным миром, проведи там в молитве горячей. Как ты знаешь, душа перемещается с неизведанной скоростью, а посему ты стремительно окажешься в Иерусалиме. Это гораздо лучше и полезнее для души, чем напрасно скитаться эти два дня по земле!» И вот сейчас отец, попрощавшись, отправился в Храм Господень в Иерусалиме. И его слова об этом, сказанные Николаю подтверждали, что душа отца уже покинула тело. Навечно покинула. Почему, почему же все произошло так скоротечно? Если бы Шелков мог вернуться на несколько минут назад и вновь встретиться там, в этом непонятном разуму месте, он тут же кинулся бы отцу в ноги, и целовал бы, и прижимался к нему, и принимал бы еще много-много благословений от него. Но все прошло так быстро и неясно в тот последний раз.

Николай положил свою руку в изодранном рукаве на плечо, пытаясь вспомнить то ощущение, что он испытал, когда отец коснулся его своей невесомой рукой. И уже полностью осознав, что это был ни сон, ни помутнение сознания, а последнее присутствие его и отца вместе с ним, Николай поднял голову и громко закричал, схватившись за истрепанные волосы: «Оте-е-ец!» А затем, повалившись на землю, он залился откуда-то взявшимися слезами. Шелков дрожал всем телом, тяжело всхлипывая и иногда крича, он все так же держался за голову. Никто не подбегал к нему, не утешал, не пытался поднять с земли. Каждый все еще пытался что-то спасти.

Видя безжизненное тело отца, Николай нашел в себе силы встать и подбежать к родителю, насколько он мог это сделать при изнеможении тела и души, и, оказавшись подле отца, упал рядом с ним и взял его руку в свою, потеряв сознание.

Глава вторая

Заря ласково обнимала старый светлохвойный лес, попутно даря свой невинный свет близ находящейся деревне и полностью сгоревшему этой злосчастной ночью поместью. Лесные птицы уже гулко щебетали то тут, то там, радуясь очередному рассвету. После страшной бури всегда наступает затишье, после суровой зимы всегда идет нежная весна, а после темной ночи следует светлое утро. Это закономерный порядок, который истинно отражает то, что никакие страдания в этом мире не длятся вечно, что любому мучению рано или поздно приходит конец.

Алые солнечные лучи немного успокаивали и дарили малую надежду и силы для стойкости. Сгоревшие ели, осины, дубы были подобны деревьям из какой-то страшной сказки, завершение которой отражалось в них же самих.

Все люди поместья Шелковых, вернее те, кто не ушел к Господу Богу этой ночью, потихоньку принуждали свои тела подниматься с земли, так как после полного прогорания пожара, все те, кто еще оставался у особняка, от усталости и напряжения попадали, будучи совершенно без сил.

Николай же в то

время, придя в себя после обморока, накрыл обгоревшее тело отца чистым полотном, которое ему любезно принесла крестьянская баба, также помогавшая тушить барское хозяйство, чтобы до утра с телом Геннадия Потаповича ничего не сделалось.

Сия пагубная ночь останется в памяти Николая на всю жизнь, ведь именно с нее началось кардинальное ее изменение. Очнулся уже Шелков под двумя молодыми елями, у которых он очутился, когда погасли последние всполохи, ибо более не мог находиться у сгоревшего особняка и множества мертвых тел. Морщась от боли во всем теле, он слегка привстал, зевая и потягивая руки. Вся его одежда была грязной и помятой, волосы взъерошены и спутаны, губы, уши и конечности посинели от низкой ночной температуры. Из его молодых, как и две эти зеленые ели, под которыми он провел остаток ночи, глаз вновь полилось огромное количество слез, и он, прихрамывая и шатаясь, побрел к «мертвому» двору, чтобы узнать не нужна ли кому помощь (впрочем, даже если бы она была нужна, что он мог сделать?) или же, чтобы просто понять, что ему вообще делать дальше.

Сидевшая и плачущая над мертвым телом кухарки Дуняша, двенадцать еле живых рабочих и голодные изнуренные лошади – вот какой предстала перед глазами горем убитого Николая картина сгоревшего поместья.

– Прасковья Алексеевна все еще в избе? – тихим голосом спросил Николай ползающего по земле Игната.

– А?! Д-да, барин. Ночью как унесли ее в избу сторожа, так и не выходила она оттудова. Слаба, видать, ишо. Да и надо ли оно ей, бедняжке, видеть этого? – Игнат попытался сам встать, но ничтожное количество сил и тошнота после ночного дыма, не позволили ему сего сделать без падения обратно вниз.

Ледяные руки Николая помогли подняться бедному крестьянину.

– Если уж пойдете к ней, не ведите маменьку сюды. А то, как жива ешо, то точно концы от увиденного отдаст, – прохрипел Игнат. Он посмотрел на Николая какими-то по-детски жалобными глазами, в которых было не ясно, что именно он хочет показать. Скорбь касательно своего теперешнего положения, жалость к несчастной барыне, сострадание по отношению к Шелкову, а возможно, все это вместе взятое тиранило тогда его простую, но умеющую всех любить душу. Желтые губы его говорили о том, что сейчас его непременно выполощет, а потому Николай, дабы не смущать рабочего, отошел от него.

Вид Аксиньи, неподвижно лежащей прямо у ворот, очень сильно сжимал сердце Шелкову в этот момент. Внезапно он вспомнил, как будучи еще совсем мальчонкой впервые встретился с ней в их кухне. Кухарка в то время была еще с грудной Дуняшей на руках, поговаривали, что ранее работала она в городе, в трактире, где родила дочь от уже немолодого хозяина, который вскоре умер, а трактир по распоряжению одного господина перестроили в полицейский участок. А Геннадий Потапович, будучи в городе, увидел бабу с ребенком у церкви, просящую милостыню, и, искренне сжалившись над ней, взял к себе в работницы на кухню. Должно отметить, что готовила она на славу, так что хозяева всегда хвалили ее и никогда не обижали. У них с дочерью была чистенькая, уютненькая комнатка прямо в барском доме. Прасковья Алексеевна выучила Дуняшку чтению и счету. Одним словом ни кухарка, ни помощница-дочь ее обижены хозяевами не были. А когда человек не обижен и не унижен, то и ненавистен и озлоблен он не будет. Вот и Аксинья, несмотря на свою тяжелую жизнь, осталась светлой и всех любящей бабой. Щекастая, веселая, добрая, она всегда шутила, подбадривая молодого барина. Очень любил ее Николай и относился к ней, как к родной матери, а к Дуняшке – как горячо любимой младшей сестренке. И вот теперь старая кухарка лежит, как будто даже блаженно улыбаясь, не видя, вернее видя, но будучи не в силах утешить свою осиротевшую рыдающую дочь.

– Маменька, да на кого ж ты меня покинула?! Кому я такая нужна-то?! – причитала зареванная Дуняша. – Возьми, возьми же меня с собою. Нет жизни без тебя мне на свете сем.

Шелков, сколько себя помнил, крайне редко видел Дуняшку в слезах. Обычно всегда она была весела и приветлива. Все детство они провели вместе, играли, шалили, гуляли в лесу. И всегда Дуняша была радостной, солнечной и такой миленькой. Сейчас же Николай увидел ее совершенно с иной стороны. Со стороны, где много боли, страдания и чувства беззащитности и скорби. Возможно, все те годы, он не был достаточно внимателен к ней.