У светлохвойного леса

Блезгиева Екатерина

Наутро игривые лучи рассвета выглядели особенно бессмысленно. При всем великолепии золотистого солнца, они казались совсем пустыми. Никого не радуя и не успокаивая, они проползали по дорогам, крышам и деревьям. Одинокая лавка, на которой некогда дремал Николай, выглядела такой же несчастной и «истрепанной жизнью», как теперь купеческий сын.

Терпковатый запах сырости от ночного дождя вводил в чувство какой-то невозвратной утраты, в чувство вины. Хотя, казалось бы, разве может человек винить себя за те обстоятельства, которые совсем не зависят от его воли? Может ли так убиваться и мучить себя за то, чего, зная наперед, он ни за что бы не попустил? Почему же тогда

теперь, будучи совершенно непричастным к замыслу и осуществлению случившегося, он испытывает столь сильные угрызения совести? Возможно, душевные тягости могут терзать его оттого, что он полагал, будто мог каким-то образом эффективнее повлиять на обстоятельства, изменить ход событий, сделать итог иным. Возможно, считает он, что не достаточно сделал, и даже дела его не относятся именно к сей ситуации. Они отнесены к прошлому, к тому времени, когда человек, в принципе, еще не задумывался о том, что все, окружающее его, не вечно, что рано или поздно и оно может быть подвержено уничтожению или смерти, что все это надо ревностно и трепетно беречь и яро наслаждаться всем этим, действовать, развивать, помогать, преображать и наслаждаться, и наслаждаться, и наслаждаться. И только тогда, при потере всех этих золотых благ, душа, вероятно, не будет испытывать столь сильные угнетения. А когда ты живешь поверхностно и обыденно, не углубляясь и не рассуждая хотя бы о той же самой обыденности, что висит перед твоим носом, то, лишившись сего, ты сам будешь готов изувечить тело свое, лишь бы увечья души твоей затянулись, зажили, исчезли.

Шелков сидел на крыльце чужого дома и, обхватив голову руками, словно самый пропащий на свете человек, был полностью погружен в себя. В подобные моменты он был совершенно отрешен от земного мира, весь свой разум направив на мир внутренний.

– Я прошу прощения, Николай Геннадиевич, – тихо произнесла Фекла, выходя на крыльцо. – Вы отзавтракали бы, а потом вещи бы свои пересмотрели, а?

Изумрудные глаза ее пытались выдавить хоть какую-то заботу и беспокойство, но они были совершенно не сравнимы с золотыми глазами маменьки.

– Сейчас, Фекла Васильевна, сейчас пойду смотреть сбереженные вещи, – отозвался Николай. Однако особого желания у него не было перенаправлять существо свое от одного мучения – мыслей своих к другому – обыденности. Поскольку и будучи погруженным в свои переживания, и будучи занятый делом, он все равно бы безжалостно иссыхал от непосильного угнетения души своей.

– Эх, откушали бы вначале, Николай Геннадиевич, вы ж со вчерашнего дня ничего не евший. – Качала головой Фекла, помогая встать Шелкову, у которого, казалось, уже нет сил даже для этого.

– Только немного если, Фекла Васильевна, я объедать вас не собираюсь. – Николай пытался казаться как можно более приветливым с хозяйкой, хоть это и требовало от него больших усилий.

– Да перестаньте вы, Николай Геннадиевич! Идемте. – Видимо Фекле было настолько жаль Николая, что она пыталась выражать свое доброе отношение к нему во всем: в голосе, в мимике, во взгляде и в прикосновениях. По всей видимости, у ней проснулись, хотя бы в малой степени, материнские чувства к нему, и теперь она не особо понимала, как правильнее применить их.

Иные домочадцы в это время еще почивали, только лишь Федор Никифорович ушел работать в поле. Неизвестно от чего, но Федор постоянно смущал Шелкова. Очевидно, это происходило от того, что он был изрядно молчалив и замкнут в себе. Находясь рядом, он вырисовывал о себе картину угрюмого, забитого жизнью человека, которому теперь еще и приходится терпеть присутствие в его доме молодого купчика, который

до горя своего не удосуживался бросить ему и копеечки. Вся эта неловкость также тихонько скребла на душе у Николая, но выговориться, как об этом, так и о том, что с ним произошло за последнее время, ему было некому, да и вряд ли он был готов тогда к столь откровенным разговорам.

Фекла усадила Николая за стол и подала ему тарелку теплой овсяной каши на воде. Он тут же вспомнил, какую душистую и вкуснейшую кашу до недавнего времени каждое утро подавала ему Дуняша. Конечно, кашу на воде ему есть еще никогда не приходилось, однако теперешнее его положение и сильнейший голод, что изрядно чувствовался в животе, брали вверх, и Шелков в несколько минут опустошил поданную ему деревянную тарелку. Хозяйка тут же начала настаивать на добавке. Отказавшись от нее, он просил Феклу Васильевну показать ему все те вещи, принадлежавшие его семье, что они сберегли. С отказом от второй порции каши Фекла, разумеется, не желала смириться так легко.

– Ладно уж, идемте, но потом, Николай Геннадиевич, вы уж съедите у меня еще одну тарелочку кашки! – поставила такое условие она. – А то, что такое это?! Эдак скоро одна кожица да косточки останутся!

Иногда она позволяла себе повышать тон своего писклявого голоса на человека, что по статусу в несколько раз был выше нее. Вероятно, в ее сознании границы между ней и Шелковым постепенно стирались потому, что действительно начинали играть в душе у нее материнские чувства по отношению к нему. И за столь краткое время, что Шелков находится в ее избе, она успела полюбить его. Однако Николая никак не оскорблял ее слегка повышенный тон, и он вел себя как обычно, стараясь быть как можно приветливее.

Аккуратно поправив свой скромненький платочек, который, по причине ее суетливости, постоянно сползал с седоватой головы, она повела его в маленькую горницу, которая изнутри выглядела еще хуже, чем комнатка, где была Прасковья Алексеевна. Как только Николай вошел в нее, на глаза ему тут же попалась скромная, но все же эффектная картина с изображением фруктов. Должно быть, автор ее был не настолько известен, раз крестьяне смогли приобрести ее, вероятно, не на самом дорогом рынке. Однако чувство того, что эта семья, несмотря не свою бедность и тяжелую жизнь, все ровно стремится хоть как-то приблизиться к искусству, не могло не восхищать.

– Я думал, что вещей наших окажется гораздо меньше. Признаться, я приятно удивлен, – заявил Николай, оглядывая содержимое горницы.

– Что успели ваши рабочие вынести, то мы и взяли, барин, – ответила Фекла, разбирая изящно отделанные стулья. – И до чего красота же… – Уже себе под нос проговорила она.

Николай принялся упорядочивать вещи:

– Так, это все я продам на аукционе тогда, по пути в Петербург… Или… Может, даже арендовать лавку стоит… – рассуждал вслух он, ходя мимо сбереженных вещей и осматривая их, чтобы наверняка быть уверенным, что они не попорчены.

Все вещи были в наилучшем состоянии, будто только что изготовленные. Один стол, правда, был без ножки, скорее всего, она была отломлена во время поспешного выноса из мастерской или уже в ходе перенесения в избу, впрочем, Николай не посмел заострять на этом внимание.

– Ну вещи добротные-добротные, барин. Думаю, что вы сможете неплохо заработать на них, – согласилась Фекла. Она принялась мимолетно смахивать пыль с крупных предметов.

– А еще деньги, что смогла сберечь маменька… Их тогда сюда тоже перенесу, – решил Николай, тем самым демонстративно заявляя Фекле, что он доверяет всему ее семейству. На слова его она лишь кивнула.