У светлохвойного леса
Шрифт:
– У тебя все хорошо будет, Дуняшка, – откуда-то нашел в себе силы для утешения Николай и поспешил подойти к кухаркиной дочери. – Тебе совсем незачем покидать столь рано мир сей, ведь ты еще так нужна ему. Да, сейчас тебе трудно осознать это, но просто услышь слова мои…Ты же сильная у меня. – Затем, немного помолчав, Николай продолжил, понимая, что Дуняше весьма тяжело было разговаривать с ним: – Я попрошу взять тебя к себе на кухню Евгения Марковича Шаронского, это наш давний друг семьи, он не откажет мне. Ладно, голубушка? Послужишь ему? – Николай присел к ней и обнял, стараясь хоть как-то успокоить и дать ощущение, пусть и малой, защиты.
– Ему меня за деньги продадите, да, барин? – пуще прежнего начала
– Еще чего, глупая! – удивился Шелков такому невиданному поведению девицы.
– Коли за деньгами бы гонялся, то и не спрашивал бы тебя вовсе. Да и Евгений Маркович вряд ли дал бы мне сейчас даже и малую сумму. Сама понимаешь, дела купеческие… Риски, риски да ставки. Обидно мне за тебя, лебедушка, страсть как обидно. Вот я и могу поговорить с ним, чтобы он на работу тебя взял.
– Маменьку бы похоронить мне для начала, а потом уже и жить по новой, – Всхлипывая и вытирая раскрасневшиеся глаза подолом сарафана, произнесла Дуняша, отстранившись от Николая. – Ан все ж без матушки ненаглядной моей, боюсь, не стерплю уж более ничего на свете.
– У тебя очень сильное сердце, Дунечка. Оно вытерпит. – Николай встал и положил руку на голову девицы. – Я распоряжусь, чтобы отец Иоанн отслужил панихиду по каждому умершему из наших людей. Я постараюсь все сделать так, как нужно, со всем решить здесь, чтобы каждый из вас куда-то да примкнулся. Право, не совсем ведаю еще как именно все устроить, но я сделаю это!
– Можно я еще сейчас посижу с маменькой, барин? Напрощаться хочу с ней, – уже более стойким голосом заговорила Дуняша. – Надобно мне сейчас, барин, надобно одной-от.
– Конечно, милая, конечно. – Николай покинул ее.
Если бы иной человек когда-нибудь поинтересовался тем, как выглядят самые большие убытки у купцов и от чего они делаются столь большими и пропащими, то ответом на подобные вопросы сего интересующегося непременно бы подошла именно нынешняя картина Шелковского поместья. Поскольку, одно дело, когда убытки и простои возникают при безотрадной торговле, коя частенько бывает в жизни купцов при различных на то обстоятельствах или же в кризисных случаях. Иное же совсем дело, когда убытки возникают по причине стихийных бедствий, будь то пожар, наводнение, ураганы и подобные ужасы природы. И младенцу ясно, что в сих случаях гораздо труднее и восстановление, и дальнейшая жизнь в общем-то. На сию картину убытков без слез или хотя бы сожаления никак не взглянешь, если, конечно, смотрящий не склонен к злорадству, но это уже дело совести каждого.
Ясное солнце тогда высоко висело над прахом старого, казавшегося ранее таким крепким, особняка, сгоревшими мастерскими, конюшней, баней, дровяником, забором, большая часть которого тоже ничего уж из себя не представляла.
«Зачем же огонь был столь беспощаден и не оставил хотя бы наш дом? Зачем же он вообще появился? Кто этот мерзкий виновник случившегося ночью ада?» – задавался вопросами Николай, обходя и разглядывая каждую прогоревшую дощечку.
– А где то, что успели вынести?! – крикнул Шелков, ожидая, что кто-нибудь из оставшихся его рабочих ответит ему.
– Да унесли, барин. Вот как только Прасковью Алексеевну-то поволокли в избу крестьянскую, так и вещи туды же понесли, – отозвался Игнат, которому, по всей видимости, стало лучше.
– Да кто унес-то?!
– Те же крестьяне, барин, что к себе сподобились милостью взять Прасковью Алексеевну, так и вещи взяли к себе на хранение. – После этих слов Игнат наконец встал и побрел в сторону выхода из поместья.
«Хорошо, что хоть что-то удалось сохранить, – думал Николай, медленно передвигаясь по сгоревшей территории, держа руки на грязном поясе. –
«Убытки! Отец велел мне подсчитать вчера убытки!» – произнес про себя Шелков, и ему сделалось еще невыносимее на душе. Последнюю просьбу, последний наказ отца он не выполнил, забыл, отложил на потом! На какие-то секунды он поднял тяжелую голову к небу, затем опустил вниз и убитый горем побрел к воротам. Все его тело будто пронизывала ноющая боль, которую, казалось, ничто уже не могло залечить, даже время. Ведь это был последний наказ отца, и Николай не выполнил, не выполнил его! Он отнесся к поручению, как к абсолютно неважному, к чему-то, чем можно пренебречь. Он не вспомнил, не вспомнил, забылся, предался какой-то глупой праздности и так и не сделал полезного дела, а теперь… Теперь ничтожно поздно. Да и смысла не было уже пытаться что-либо сделать.
Впрочем, Николай обходил вокруг сгоревшего поместья, оценивая каждый утраченный предмет: «Четыре пятых части забора, один дровяник, одна баня, пять мастерских, один дом,» – шептал Николай числа убытков, как будто бы оправдываясь перед мертвым отцом и самим собой. Он всегда выполнял просьбы отца, пусть даже иногда и не в срок, однако и сейчас был уверен, что должен был выполнить-таки эту уже бессмысленную просьбу. Хотя легче ему вовсе не становилось. Чувство вины щемило изнутри и заставляло скукоживаться, а облегчение никак не наступало. Тем более, Геннадий Потапович требовал тогда от сына доклад совсем не о тех убытках. Однако Николай теперь не мог и предположить, сколько товаров и иных вещей удалось вынести рабочим, так как все было унесено на хранение в какую-то крестьянскую избу, где находилась маменька. О, как же паршиво в тот момент чувствовал себя сын купца! Вчерашнее утреннее угнетающее чувство праздности никак нельзя было сравнить с тем, что творилось с его душой сейчас.
– Ладно бы не успел… Но просто взять и забыть! Какой срам… Мра-а-азь же ты, Николай, – тихо произнес себе под нос Шелков. Наконец он не выдержал всего этого напряжения и ударил себя по лицу. Алые его губы скривились в злой гримасе. От удара на правой щеке и части носа загорелось достаточно немалое пятно. Он впервые за это время обозлился на себя. – Ведь отец просил меня, – шептал Николай. Руки его то нервно сжимали грязную ткань одежды, то до боли жали друг друга. Полностью погруженный в свои мысли, он побрел к деревенским избам, дабы увидеть матушку. Он никогда не общался с крестьянами, которые жили за забором его поместья, а потому отчетливо понимал, что совсем не знает их. Сделав шагов десять, Николай осознал то, что даже не разузнал, куда ему идти, в какой избе маменька и их вещи. Он уже было хотел развернуться и попросить кого-нибудь из оставшихся своих людей проводить его до нужного места, но увидев на крыльце одной из изб сидящего мальчонку лет двенадцати – тринадцати, Николай подошел к нему и задал вопрос:
– Милейший, в какой избе сейчас пребывает Прасковья Алексеевна Шелкова?
Малец оглядел его с ног до головы, во взгляде его прочитывалась даже и брезгливость, хотя сам он выглядел совсем не «по-боярски».
– Вона там, барин. – Указал мальчик пальцем на избу через дорогу.
Худощавое бледное тело мальчонки, которое выражало явный голод, еще более вводило Шелкова в угнетение, ему стало жаль мальца.
– Спасибо, милейший. – Николай поклонился ему, что очень удивило крестьянского сына и поспешил к указанной избушке. Мальчишка еще какое-то время изумленно глядел ему вслед, до конца не веря тому, что человек купеческого происхождения поклонился ему.