У Троицы окрыленные

Архимандрит Тихон

«Это, папа, черепок. Когда ты будешь старый, я тоже буду тебя кормить на печке из этого черепка».

«Чти отца твоего и матерь твою…» — гласит пятая Заповедь Божия.

Беспечность

Чтобы изобразить Светлого Ангела, художник находит прекрасного отрока и с него рисует образ. Проходят многие годы. Художнику нужно стало нарисовать образ демона. Он идет в тюрьму, к уголовникам, и там находит преступника с подходящей внешностью. Он был ужасен с виду: темный, грубый, с жестоким лицом, злыми глазами. Но каково же было удивление художника, когда он узнал, что этот преступник есть тот самый бывший отрок, с которого много лет назад он писал Светлого

Ангела!

Умоляю тебя, милый друг и дитя, делай добрые дела, угождай Господу верой и любовью, изменяйся к лучшему! А вознерадишь, будешь беспечным — жизнь сделает свое: из Ангела сделает тебя демоном. Да не будет!

Непрощенный

Из года в год каждую полночь из угла полуразрушенного храма тихо выходила темная тень и плыла к алтарю. Остановленная незримой преградой у амвона, тень простирала руки вперед. При этом из ее груди, как бы из глубокой темной могилы, вырывались покаянный плач и рыдание: «Вскую мя отринул от лица Твоего, Свете Незаходимый, и покрыла мя есть чуждая тьма, окаянного…» Эта могильная песнь тихо плыла среди ночного мрака полуразрушенного храма и замирала в безлюдной ночной степи. Нарыдавшись у церковного амвона, тень опускала руки и, будто колеблемая ветром, обращалась назад и исчезала в стене. Молись, мое дитя, за своего батюшку, чтобы с ним не случилось такого несчастья.

Равнодушие

Маленькая птичка высоко парила в небесах и пела. Вдруг стало темнеть. Среди белого дня угасло солнце. Птичка камнем пошла вниз.

Голгофа. Три креста. Лицо Распятого на среднем кресте бледно и измучено. Взор поднят к Небу. Из головы течет кровь. Увидев все это, птичка застонала. Ее пение сменилось как бы плачем. Она села на голову Страдальца, маленьким клювом вцепилась в большой шип терновника и стала вытаскивать его из раны. Вырвав из раны шип, она бросила его на землю. И так много раз. Затем, вырвав последний шип из головы Страдальца, маленькая птичка вскрикнула жалобным криком и взметнулась в небо. Выше, выше, выше неслась она. Ее птичий крик разрывал облака, пространство и самое небо… Люди поднимали головы и слышали жалобу к Богу маленькой птички за неправду и злобу людей. И улетела птичка на небо, на грешную землю больше не вернулась… И если эта маленькая птичка так сильно переживает Распятие невинного Спасителя, то как же мы с тобой, мой друг, проходим бесчувственно и с хладным сердцем мимо Голгофы — Распятия Христова?

* * *

Как маленькая светлая звездочка, пройдя свой путь по небосклону, уходит за горизонт, так жизнь матушки Людмилы, многолетняя и трудная, подходила к концу. Мать Людмила заболела. Маленькая, худенькая, слабенькая, она еще более похудела и ослабла. Она лежала в комнатке, расположенной в крепостной стене восточной стороны монастыря. В этой клетушке жили матушки-уборщицы, которые убирали храмы Лавры. Их было пять человек. Так как у матери Людмилы не было в миру ни родных, ни знакомых, то она умирала среди своих монастырских людей.

Помню, зашли мы в эту комнатку вдвоем с братом. Матушка лежала на койке, покрытая худенькой мантией. Как былинка, скошенная острой косой, падает и сохнет, так она, еле живая, увядала ежеминутно. Глаза ее были закрыты, и бледное лицо казалось безжизненным.

«Мать, матушка, ты что, или умирать собралась?» — спросили мы ее в один голос. Она очнулась, открыв глаза, посмотрела. «Или не узнаешь нас?» Лицо ее озарилось, она еле слышно прошептала: «Батюшка пришел», — и свои худенькие ручки хотела сложить под благословение. Но сил уже не хватило. А через час она угасла.

Похоронили ее очень тихо. Народу было мало. Маленький гробик был очень легкий. Отпели, а потом и отвезли на кладбище. И сейчас ее могилка там, самая маленькая, самая низенькая.

Летом на ней растут живые цветы. И зимой эта могилка не замирает. Тихий ветерок поет здесь как-то по-особому нежно свою пустынную песню.

Матушка Людмила жила всю жизнь по-духовному. Духовная жизнь была ее стихией, ее дыханием и радостью. Как и у каждого из нас теперь, ее духовная жизнь была нелегка: опасности, скорби, злострадания, слезы были ее постоянными спутниками. Бывало трудно, бывало нелегко, но она шла, окрыленная любовью к Спасителю и беззаветной преданностью Ему. Эта любовь все победила.

«Тебе, Женише мой, люблю и Тебе ищущи страдальчествую… Яко да царствую в Тебе и умирая за Тя да и живу с Тобою…» Да, она живет теперь вместе со Христом в селениях Небесного Рая. Не может же навеки умереть и обратиться в ничто такая жертвенная и добродетельная жизнь! Счастливы те люди, которые живут духовной жизнью и не лишаются своей великой награды. Питая детскую любовь к пресвятому Сергию, они непременно удостоятся тихой благодатной кончины. Где бы ни застал их ангел смерти — далеко ли от святой обители или близко, или в самих стенах святой обители, — он принесет им тихую радостную весть о новой небесной жизни, где вечно царствует правда, мир, святость и любовь, где день никогда не умирает и тихая улыбка блаженной радости никогда не уходит с уст возлюбивших Господа и на земле свершивших духовный подвиг. Матушка Людмила была одной из счастливых тружениц, спасших свою душу под молитвенным покровом Преподобного Сергия. И как счастливы все те, которых Господь в жизни призвал делать святые просфоры! Даже и теперь, когда священник берет в руки святую жертвенную просфору и вынимает из нее частицу, то непременно вспомнит просфорницу монахиню Людмилу.

Монахиня Серафима

«Наша семья состояла из девяти человек. Семеро детей, отец и мама. И вот нашу семью постигла беда. У троих девочек болели глаза. Когда средней нашей сестре Наташе было семь лет, у нее заболел сначала один глаз и в скором времени пропал совсем; через некоторое время заболел и другой. Уездный врач дал направление в город Яранск, к профессору. Транспорта тогда не было, и мама с Наташей отправились в больницу пешком за 60 километров. Профессор поглядел и сказал, что пропадет и другой глаз, дал мазь и велел дома мазать. Когда они вернулись домой и мама помазала, то Наташа всю ночь кричала от боли, а утром глаз ослеп. Восьми лет сестра стала совсем слепой.

Наташа еще не знала мира. И вот так она прожила до семнадцати лет, а на восемнадцатом году заболела и слегла. Кроватей у нас не было, лежала на скамейке. Болела она около года. Месяца за три до своей кончины она совсем перестала спать и почти не ела, когда разве откусит хлеба — и все.

Мама стала ее принуждать поесть. А Наташа говорит:

«Мамочка, а я ведь сыта».

«Чем же ты, дочка, сыта?» — спрашивает мама.

«А меня ангелы кормят», — отвечает Наташа.

Конечно, сначала мы не поверили, думали, что в бреду говорит, но потом поняли, что нет. За Наташей ходила я, маме было некогда: семья большая. Однажды я от нее отхожу, а она говорит мне: «Аннушка, когда ты отходишь, ангелы тебя благословляют».

Осенью папа лен переделывал рядом с ней. Изба была маленькая, так пыли было — полна изба, и сестра лежала вся в пыли. Но ни разу не слыхали, чтобы она, с тех пор как заболела, на что-либо роптала. Только когда мама скажет ей со слезами: «Ох, дочка, пока я жива, ты со мной, а когда я умру, то кому ты будешь нужна?» — она ответит ей: «Не плачь, мама, я, может, еще раньше тебя умру». Так и получилось.

Мама ее спрашивает: «Дочка, чем же тебя ангелы кормят?» Она говорит: «Яблочком, раз откусишь и сыта». Мама снова: «Что, все одно яблочко носят?» — «Нет, — отвечает, — каждый день все свежие, целые».