У времени в плену. Колос мечты
Шрифт:
Глухим басом, словно медведь из берлоги, рокотнул Петр Шафиров, великий знаток восточных обычаев и дел:
— Поскольку наши договоры не оказывают более требуемого действия, пресветлый государь, высшая мудрость побуждает нас двинуть войска на юг. Наши устремления благородны, основания для действия — неопровержимы. Следует, однако, опасаться определенных осложнений.
— Каких? — император устремил на Шафирова свой пронизывающий взор.
— А вот по каким причинам, ваше величество. Легко столкнуть камень в болото, трудно вытащить. Наше движение к югу вызовет отклик со стороны турок. Османы давно не ходили в поход: они отдохнули и рвутся в баталии. Османы готовы двинуть свежие силы. Наши кулаки, напротив, в мозолях от двадцатилетней войны со шведами. Кроме шведов, были еще и сами турки, и татары Крыма. Так что не будет ли лучше придержать правый наш гнев, пока не наберем новых сил. Южная кампания может быть начата разве что через год, еще лучше — через два.
Рядом с Шафировым
— Нынче мы уже не те, какими были, — сказал он. — Да и мошной покрепче стали. И оружием сильны. При всем том, однако, новое столкновение с аспидом мира — с поганством — не будет для нас выгодным. Войны требуют больших расходов. А чем выше расходы, тем больше налоги в стране, тем меньше послабления от них...
— Чтобы флот наш оставался истинною грозой для врага и не подвергался тяжким неуспехам, — молвил Федор Матвеевич Апраксин, — надобно дать ему роздых хотя бы еще на год. Чтобы построить новые корабли, большие и малые, исправить старые...
Петр надвинул локти на стол, прижал к кулаку кулак. Поднес затем их к лицу. Поверх них, словно поверх скалы, посмотрел на Кантемира. Мнение князя царю было известно: разорвать немедля мир с турками и начать военные действия. У промедлившего бог кус изо рта вынимает; на удочку же смелого и в пустом пруду рыбку вешает. Так думает и Головкин. Таков и совет Толстого. Но доводы прочих вызывали у него тревогу. Заставили и усомниться, и увериться. И, встряхнув за плечи, побудили не торопиться.
— Да, да, — негромко проронил царь. — Да, да, — добавил он тверже и опустил кулаки на стол. — Все вы, конечно, правы. — Внезапно, однако, глаза царя выпучились в неукротимом возбуждении, против которого мало кто дерзал восстать без страха расстаться с головой. — Но вот что случится, послушайся я ваших советов. За этот год Мир-Махмуд, Сурхай, Дауд-бек и иные окаянцы того же пошиба сумеют многого добиться. Завоюют новые земли, совершат новые зверства. Когда же будет с ними легче справиться? Пока они еще в разброде, или тогда, когда успеют соединиться и укрепиться? Пока будем копаться, они подступят к Исфагани и удушат шаха. К чему будет ему тогда наша поддержка? Из писем Волконского и Неплюева видно, что мятежники направили посольство в Стамбул. Сие посольство челобитиями и мольбою призывает султана и визиря взять их под свою протекцию. Через год, коего вы требуете, военачальники тени аллаховой солнцеликого Ахмеда будут глядеть в подзорные трубы на астраханские башни. И тогда вы, господа, тоже станете советовать мне спуститься к югу? Снять шляпу и приветствовать прибывших туда чалмоносцев? Так вот мой приказ: в кампанию вступать не позднее весны. Не хватит провизии? Затянем потуже пояса и будем копить запасы по крошкам. Добудем их из-под земли, с неба, из воздуха! Опорожним карманы купцов! Повысим хоть втрое налоги, которые после можно будет уменьшить, но турок в наш дом не допустим! И пушки будем лить, и корабли новые строить! Под дождем, на ветру, в мороз!
При каждом обстоятельстве Петр Алексеевич находил основания и доводы для того, чтобы воодушевить своих подданных, заставить их стряхнуть равнодушие и лень и двинуть их вперед по пути к победам. Когда царь умолк, сенаторы глядели хмуро, подавленные тревогой. Потом поклонились и молвили:
— Да исполнится воля вашего императорского величества.
Кормилица Аргира возвышалась, словно колодезный журавель, на пригорке и неслышно спорила сама с собой. Княжна наша, Мария, говорила себе кормилица, порою мне по нраву. Порой же — никак. В добром настроении она мне мила, и я с радостью рассказываю ей всякие истории и пою для нее песни. Когда же малышка не в духе, сердце сжимается от горечи и хочется проклясть ее и мать, которая меня родила. Она становится сварливой, придирой и злюкой. Мечет громы и молнии. Стены трещат от ее криков. Счастье мое еще, что плохо слышу и оттого менее страшусь. Хотя могу узнать силу крика по тому, как она открывает рот. С тех пор как у нее объявились тайны с пресветлым царем, словно новый дух вселился в нее и переменил, окрасив румянцем. Жизнь улыбается нашей княжне, спору нет. Но надобно и подумать, к чему такое в конце концов может привести? Ведь нынче — цып-цып, завтра — цып-цып, а послезавтра — на заму, в горшок! Была бы хоть со мной послушной и ласковой. Уж я не стала бы бранить: научила бы, что делать и как. Но, скажем, я для нее — заплесневелая старуха, и не о чем ей со мной рассуждать. Но ведь и для мачехи своей, Анастасии Ивановны, у княжны не найдется доброго слова: обоими глазами ни за что на нее не посмотрит. Погоди же, погоди! Увидит все пречистая богородица, и придет день, когда станешь искать в земной тверди хоть трещинку, чтобы спрятаться в ней от стыда, да не сыщешь. С братьями — как хочешь. Старших ты не любишь, ибо проказливы и непутевы, проматывают деньги и бегут от книг; зато любишь душку-младшенького Антиоха. Будь по-твоему. Но можно ли жить вот так, одинокой, отвергая попечение родных?
Нынче лежит
— Няня, а няня, ведомо ли тебе, что есть портрет?
— Как не ведать? — говорю. — Вот они на стенах, портреты-то, гляди, сколько душе хочется.
— Нет, говорит, я не о тех. Его величество императора российского знаешь?
— Как не знать мне его, княжна, ежели почти каждый денечек жаловать к нам изволит?
— Его величество приезжает, чтобы побеседовать с батюшкой да повидать меня.
— Особливо же, чтобы повидать твое высочество, — добавляю я, дабы до конца ее ублажить.
Княжна, однако, не выпускает из коготков мое платье. Говорит:
— А я, няня, возьму и напишу портрет императора.
— Напиши, милая, напиши. Только не рви мне платье ногтями.
Лишь с опозданием пролился свет и в моей башке по поводу намерений княжны. Ибо недогадлива я и темна. Замочу тебе бельишко, замешу корыто с тестом; но в портретном письме не смыслю ни капли, здесь я — овца. С того дня княжна стала объезжать дома Питербурха, разыскивая, расспрашивая и разнюхивая. И вскоре мастер-кузнец соорудил для нее треногу со всякими винтами, с полочкой, на которую ставят портреты.
Княжна набрала бумаги разной, холстов, кисточек, коробочек с красками. Собрала, расставила вокруг себя и начала примериваться: то так чертит свои линии, то этак. И пока вертелась она и присматривалась, выходит приказ от его высочества воеводы: грузиться немедля в экипажи и отправляться в Москву. Не мы одни: весь царский двор поднялся и отправился в путь к старой столице, где жили мы до переезда в Питербурх. Отправлялись прекрасным порядком, какого и у нас, на Молдове, не было еще заведено. Поклажа — на телегах и в санях с деревянными полозьями. Господа — в других санях, таких удобных для зимней дороги, каких еще дотоле не бывало; пресветлый царь — с упряжкой в восемь пар коней, их милости придворные — с шестью парами, бояре поменее — с четырьмя и тремя парами. Все по степени и чести. Чтобы каждый издали понимал, кто в каких санях едет. Мы же, холопья и челядь, пристроились, кто где и как сумел, кто внутри, а кто снаружи. Только более снаружи, в теплых тулупах. И ни волку, ни медведю, ни иному зверю или разбойнику до нас в пути не было ходу, ибо охватили тот поезд драгуны со всех сторон и берегли от всего: чуть что не так — тотчас принимаются палить из пистолей.
Моим заботам княжна доверила портрет. Какой такой портрет? Просто рамка, а в ней — листок бумаги на куске полотна да на досточке. Мария завернула все это в шаль, но на остановках непременно кричала, чтобы я развернула портрет и поставила на треногу. И было у меня с тем рисованием столько мороки, сколько у других — со всем хозяйством. Заворачивай, разворачивай... Не успеешь запаковать как следует, а она уже хватает его снова, режет веревочки ножиком и бросает их прочь.
Вот так я всю дорогу с нею мучилась. Ведь до Москвы все много раз останавливались в разных селах — развлекаться да красоваться. По пути царское величество собирал всех ковалей, да всех портных, да всех музыкантов и цирюльников. И как проснулись мы однажды утром, вокруг было черным-черно от разного и всякого люда: самые разные бороды и одежды, обувка, шляпы, шапки, колпаки, тюрбаны, клобуки. Стала бы я искать нечистого духа — тьфу, тьфу, не отсохни язык! — стала бы искать атамана водяных да леших, непременно бы высмотрела его среди того сброда. Поставили на санные полозья корабли, изукрасив их как могли, надели на коней цветные попоны, нацепили на мачты флаги и ленты. Когда стали въезжать в Москву, сбежались отовсюду жители — дивиться диву. Уши лопались от криков, трубного гласа, от пушечной пальбы. А во главе хода не собор архимандритов выступал, как на честных празднествах, но галера с самим адмиралом Апраксиным среди гребцов, которые гребцы трудились веслами, словно на воде. В другом таком корабле стояла во всей славе ея величество царица и дочери ее, ибо ребят они с царем не имели, но только девиц — такое, видно, наказание наслал на них создатель наш святой и правый. Государь наш Дмитрий Кантемир-воевода надел платье турецкого визиря и сидел на перинах со скрещенными под задом ногами, с черною бородой и колпаком из конских хвостов. Анастасия Ивановна вырядилась турчанкою в шальварах, княжна Мария тоже, а княжата играли на турецкой музыке.
В день святой пятницы смилостивился наконец над нами всевышний, привел нас, бедных, на наш московский двор. Возрадовалась я тому и сотворила крест перед святыми образами. Увидела деда Трандафира Дору и обрадовалась тоже, что старик еще жив и бодр. Ибо молодость наша прошла в городе Яссы, и с тех пор, служа нашему государю, оба радуемся, видя друг друга во здравии. Наша жизнь, сказал однажды дед Трандафир, подобна одуванчику: забрал ее у тебя ветер и унес прочь. А ты, Аргира, сказал он еще, не заживешься после меня; если видишь поутру, что я еще волоку кости, — знай, что мною внесен за тебя залог до следующей зари. Вот так, от зари до зари, отодвигаем мы друг другу успение, и тем рады.