У женщин грехов не бывает!
Шрифт:
Сейчас еще глоточек – и меня потянет на исторические справки. Ну, не могу! Я не могу их обойти, мне очень хочется спихнуть всю ответственность за свои глупости на предков.
Давным-давно, точнее, до 1917 года, эта земля принадлежала моему прапрадеду по отцовской линии. Называлось это место хутор Мазейка, но после революции его переименовали… в Парижскую коммуну. Я падаю! Парижская коммуна! Версаль.
До революции здесь, среди полей, была усадьба. Небольшая. Дом с белыми колоннами, два флигеля. Вокруг сад. От крыльца к реке вели дубовые ступени. Есть фотки, фотки есть! Дед любил
На берегу стояла купальня. Какая-то гипсовая ерунда имитировала ландшафтный дизайн. С конюшни доносился навозный запах. Розовые кусты, посаженные покойной хозяйкой, захеревали. Дворники тырили из погреба яблочное вино. С пасеки прилетали пчелы и временами покусывали. В общем, ничего особенного – типичная помещичья усадьба небогатых мелкопоместных дворян.
С этой усадьбой вышла неприятная история. Летом в семнадцатом году сюда приехала погостить одна молоденькая симпатичная племянница. Симпатичная, при фамилии, но бесприданница, моя красивая и очень стервозная прабабка. Она была из той же мафии, что и прадед. Они там все запутались в своих наследственных притязаниях, как-то не очень честно делили фамильные деньжонки. И прабабку уело. Красивая девочка, а денег нет. Она приехала в гости поклониться тетиной могилке – и осталась на все каникулы.
В усадьбе гостил барчук. И бабулька молодец – и черный рояль, и белый камин, и речку, и мостик использовала по назначению. А, между прочим, прадед был очень даже ничего. Есть фотки! Немножко инфантилен, на мой взгляд, но порода все та же, с монгольскими скулами, с крепкой костью и с неприятным холодом во взгляде. Но лоб, что особенно важно, высокий.
Папенька его был против. Про честь, про имя говорил, но сделать ничего не мог – девушка была беременна. Все ее, конечно, обвинили в коварстве, а она просто была беременна.
Но ей сказали: имя – да, именье – нет. Прадеда лишили наследства. Я падаю, какие у них раньше были формулировки. Бабка мне так и заявила: «Лишил отца наследства».
Молодые уехали в город, поселились в старом центре, в дедовом особняке, недалеко от Большой Дворянской. Им отдали второй этаж. Третий занимал кто-то из старших братьев, на первом была булочная и студия фотографии. Все старые фото из альбома моей старухи были сделаны там, на обратной стороне карточек стоит печать «Фотография братьев Склядневых».
Раньше мне были интересны эти портреты странно чужих женщин, которые передали мне свою кровь. Хотя некоторое сходство я вижу, особенно с бабкой меня часто сравнивали (и шарахались подальше на всякий случай). Но я не чувствую, не вижу эту нитку, которая нас соединяет. И мне непонятно – почему, почему сейчас меня настигла вся эта фамильная дурь?
Особняк и сейчас стоит в старом центре. После революции из него сделали коммуналку. Испортили моей прабабке медовый месяц. Потом на первом этаже открыли почтовое отделение. Я частенько туда заходила, долго стояла в очереди, покупала конверты и открытки, которые мне сто лет были не нужны. Мне было интересно рассмотреть старую лепнину и толстые, почти метровые откосы у окна. Широкая лестница и высота потолков меня, мечтательную крошку, тоже
Я представляла, как моя прабабка, эта строптивая провинциальная барынька с правильными чертами лица, спускается по высоким ступеням, придерживает платье и похохатывает, глядя в окно. В своих детских глюках я отбирала у бабульки ее чернобурку, надевала под нее чулки в черную сетку и сама, сама, сама выкатывалась на эту лестницу. Иду такая пушистая в чулочках по лестнице и напеваю джаз: «А белый лебедь на пруду па-па-ра-ду-ду, ду-ду-ду…». Чернобурку бабка носила всего одну зиму, а в восемнадцатом ее пришлось поменять на еду и дрова.
Осенью бабахнула революция. Усадьбу разграбили. Сначала пролетарии, потом атаман Антонов, потом опять пролетарии. Сожгли амбары и псарню, на которой степняки держали борзых. Какие-то собаки убежали. Еще долго, долго в этой деревне разгуливали высокие худые дворняги, потомки тех псовых, с которыми раньше охотились. А наш противный прапрадедушка, помещик Скляднев, исчез. Просто исчез.
Все думали, что его давно закопали. И вдруг он вернулся. Осенью сорок первого года он приполз в особнячок, на тихую улицу в старом центре. Дети заметили первыми, что во дворе появился страшный тощий старик. Он был грязный и вонючий. Морду его покрывали лишаи, рубцы и пыль, в бороде ползали вши. На нем были такие лохмотья, в которых уже невозможно угадать ни фрак, ни сюртук, ни пальто.
Старик сидел под бергамотом, чуть в стороне от песочницы. Он молчал и смотрел на детей. Его глаза казались слепыми, но когда он поворачивал голову на детские голоса, в них появлялось сознание.
Когда стемнело, из дома спустилась женщина, она его узнала. Та самая девчонка в декольте, у которой он зажал землишку, моя прабабка, затащила его в свою коммуналку.
Она его отмыла, покормила и уложила в закуток за дверь. Там он и умер через пару месяцев. Что у него случилось с речью, никто не понял. Внятно говорить он не мог, поэтому никто так и не знает, где его носило двадцать пять лет.
А я топлю баньку на земле, которую он считал своей. Прыгаю в речку, которая помнит его грузное тело. И чем в таком случае реальный персонаж отличается от виртуального? В моем сознании – ничем. Это вопрос времени. Пройдет всего лет сто – и все мы станем виртуальными персонажами.
Но суть не в этом. Кое в чем наш строптивый дедок был прав. Судя по скудным донесениям, прабабка была эгоисткой и сволочью. Когда он приполз умирать в особняк, его сына там уже не было. Бабка его выгнала. Просто взяла и выгнала. Он уехал в деревню, директором в школу. И там спивался. А ей было наплевать. Она свалила все на пролетариев. Прабабка считала, что пролетарии сделали ее мужа алкоголиком. В нашем роду это был первый бабский побег из семьи…
Так, стоп! Секундочку, мне нужно обновить бокальчик. А то я забуробилась. Ищу причины своей глупости в анналах. Все никак не могу признать, что я просто помешалась на сексе и на Лерочке. Ну, да, да, да! Признала. Только еще не поняла – легче мне от этого или нет.
5
Пятое утро я спешу домой. Еду по окружной и улыбаюсь солнцу, как узник подземелья. Мелькают сосны, колокола звонят, марш играет, истребитель взлетел, и я уже на кухне. Сначала включаю духовку с курицей, потом ноутбук, а потом говорю себе: «Последний разочек. Еще один раз – и все».