Убежища
Шрифт:
Что ж, именно в силу того, что вечный свой грех Бенедикт не превращал ни в похабство, ни в рыцарственную (но очень заметную) куртуазность, он смолоду надеялся, что Судьба к чему-то призовет его. Лет до тридцати он уходил отовсюду раньше, чем становился заметным, но вызова так и не было. Те, кто читал рыцарские романы, знают, что с рыцарями на каждом шагу происходят не только непредвиденные, но и совершенно нелепые приключения. Благородный рыцарь должен молниеносно сделать выбор в пользу справедливости и христианского милосердия, тем и определяется его цена. А вот странствующие студенты и подмастерья, нигде не востребованные, попадают в глупые и скучные бессмысленные передряги. Поэтому никто и никогда не будет писать романов о бродячих студентах - даже сами ваганты воздерживаются от этого. Они поют о любви, но что это за любовь? Это все еще альбы - "вот, нам не хватает времени, наступает утро, и ты принадлежишь другому, а я сам
Годам к тридцати странствия указывают на то, что ты либо неуживчив, либо бесталанен, либо разващен, и Бенедикт решил осесть. Ему было (пока) неважно, что в этом городе знатный собор и очень скромный университет. Кажется, ему сделали предложение - как доктор философии, он работал вместе с учеными монастыря, разбирался в записях старых легенд, травниках и бестиариях. Буквицы далеко не всегда соответствовали тексту по времени: они были ближе самым старым каменным украшениям монастырской церкви, как будто бы художник был самоучкой и никогда не покидал монастыря. Хормейстер забрал себе записи музыки, а Бенедикту достались слова и изображения. Хормейстер, насколько это возможно, стал его другом. Забавно, что рукописи были сделаны пятьсот лет назад - и события, в них описанные, тоже уносились вдаль на полтысячелетия. Кто бы их ни читал и ни писал, это "пятьсот лет тому назад" было стабильным, замершим временем, неким завершенным оазисом или островом в реке Гераклита. Животные бестиариев условны, соответствуют обыкновенным человеческим страстям - тогда было так, а сейчас о страстях повествуют изображения людей. Но звери, запутавшиеся в лианах, остались и служат украшениями церковных камней и книг. Бенедикт заметил еще две странности. Во-первых, его грех никогда не изображался ни прямо, ни в виде животного - но только намеком (статуя повернута задницей к зрителю; мужичок гладит себя за бороду...), нет такого греха, и все - значит, решил хитрец Бенедикт, можно и не упоминать о нем на исповеди, духовник это переживет. Во-вторых, сочинители и рисовальщики предполагали, что люди - простецы, что они жизнерадостно любят грех и с большим трудом понимают хоть что-то о праведности. Другими были только рыцари. Сам доктор философии думал, что люди стали все-таки тоньше, и многие предпочитают не сам грех, а угрызения совести, и чем чаще, тем приятственнее. Его сделанная когда-то ради Элиа работа о страстях была восстановлена. Но Бенедикт страдал очень существенным недостатком: если его тело легко забывало прежние состояния, то написать и забыть какую-то работу он просто так не мог. Он ее улучшал и дополнял, пока она не меняла содержание или не превращалась в арабеску из мыслей. Мучения с докторской работой все же научили его писать ясно и оставлять написанное. Но для себя он предпочитал работать по-прежнему и видеть, как предпочитают жить сами мысли, а не их более или менее случайный "автор". Автор - всего лишь писец, а мысль живет сама по себе и ждет того, кто сможет сопрячь ее с другими, воздвигнуть некое идеальное здание...
Кроме написания работ, Бенедикт освоил еще одно важное правило, но позже и почти не осознавая, что именно он понял. Лет через десять оказалось, что он создал заново философский факультет в совершенно гиблом месте, чтобы любить и холить его. Относились к его единственному полноценному детищу как к забавному довольно безобидному украшению. А детище, как ребенку и полагается, росло и взрослело само собою. Магистрам философии никто читать и думать не мешал, поэтому туда подобрались и некоторые бродячие неуживчивые доктора. Хороший факультет в захудалом университете - это прекрасно, это можно показать! Философы - не такие разбойники, как медики, и не враждебны Церкви, ибо философия служит богословию и без Бога не обходится. Его факультетом, как и юридическим, можно было похвастаться перед архиепископом и купцами. А вот медиков показывать наподобие дрессированных зверей нельзя, слишком непредсказуемы; близость к телу и власть над мертвыми и больными телами дарят им ощущение превосходства над простыми невежественными смертными, всеми остальными. У арабов медики дружили с философами, сами становились философами, но у нас это невозможно...
Так вот, у Бенедикта неожиданно подрос юный факультет. Сам он был не слишком плодовит как философ (как будто какая-то вина перекрывала потоки нужных слов) и не стал конкурентом блистательных и уязвимых докторов. В то время в кресле ректора уже очень долго сидел некто, представляющий интересы влиятельного семейного клана. Этот ставленник всем ужасно надоел. Пришлось немножко подождать, чтобы легкое старческое слабоумие ректора стало заметным, и на его место неожиданно для всех избрали Бенедикта. После сорока убегать и прятаться он не перестал, научился оставаться на месте, обрел
Сначала ректор Бенедикт боялся лишний раз пошевельнуться, несколько поглупел и, наверное, стал казаться очень медлительным, как если бы заразился слабоумием предшественника (тот вскоре умер). Ну, коллеги-ученые всегда рады видеть, что управляющий глупее и бездарнее их. Оно полезно. В конце концов новый ректор начал дышать свободнее и заметил вот что: от него требуется участие в ритуалах университета и мелкая работа на факультете философии. Богословы принадлежат архиепископу, и он их ни в каком случае трогать не должен. Юристы принадлежат городским кланам, и лезть в их дела не рекомендуется. Медики - свой собственный клан, и они отделают любого, кто посмеет им мешать. Такое положение устраивало и ректора, и его условных подданных - все они были люди умные и в возрасте, умели блюсти взаимовыгодный баланс.
Прошло время, Бенедикт с грустью заметил, что он не бывал у своего друга-хормейстера уже почти три года, а времени у него на это не будет и впредь. Зато его приветил старый Людвиг и еще более древний заведующий библиотекой.
Тогда, став университетским стариком и заметив это, Бенедикт понял, что призывов судьбы больше не будет. Он может что-то сделать сам, но оно будет просто чудачеством.
Печально. Сейчас ему снилось, что он превратился в сразу весь комплекс университетских зданий, кроме библиотеки, и окаменел. Потом он собрался и превратился в каменный столб. Он не даст ветвей и не вырвется из земли. Сколько его ни толкай, он будет стоять, чуть покривившись. Его сотрут в порошок вода и время, пылью развеет ветер. У этого столба оказались глубокие корни. Он хотел расцвести ветвями и плодами, но вместо этого крепко укоренился. Он, столб, попытался вытащить корни из земли и пойти куда-то - на крнях как на ногах, на щупальцах осьминога, но не смог. Запахло кровью, заложило нос.
Предпоследний вызов судьбы спровоцировал он сам. Появился Игнатий, и Бенедикт утащил его к себе навсегда. Именно это окончательно осадило, укоренило его. Он стал бдителен и подозрителен. Сейчас мерзкий Млатоглав прошел мимо, но его позорная смерть может стать еще одним вызовом. И прекрасно!
Но самый настоящий вызов - появление Антона, магистра Месснера! Мальчик был причастен к чуду и упустил его! Но пришел, все рассказал Бенедикту, и ректор всему поверил. Значит, Антон Месснер передал чудо ему. Месснер оставил себе кота, добрейшего чародея, и уступил ректору все остальное, чтобы не связываться с опасным "товаром". Ректор теперь - своего рода отец магистра. И ему придется осмыслять проблемы, до которых дитятко еще не доросло и дорастать принципиально не собирается!
Потом от каменного столба сам собою откололся большой кусок. На нем появились следы стали и других, более мягких, цветных камней. Значит, это чудо - пробный камень. Это я - пробный камень, и я обязательно расскажу Игнатию - впервые за десять лет - чем живу и что придает моей невидимой жизни смысл и честь. Я увижу, как думает о судьбе он.
...
Все-таки удар с Бенедиктом случился. Сам он этого не понял, странное состояние быстро прошло, а хозяин его тела навсегда позабыл о привычной легкости движений. Хозяин его тела ничего не знал о смерти - понял бы ее, если б она приблизилась, и стал бы учить умирать эту исчезающую душу. Но сейчас он не чувствовал смерти. Хозяин тела знал, что Бенедикт начинает бунтовать, и подчинился его стремлению.
Приняв решение уже почти и не во сне, Бенедикт моргнул и проснулся. Кровь действительно была, ее хватило, чтобы чуть-чуть запачкать белую собачью шерсть постели. Так. Значит, я спал на левой руке, и рана открылась? Но повязка чиста, а нос не дышит. Успокоившись - это всего лишь носовое кровотечение, - Бенедикт пошевелил левой рукою. Он вроде бы отлежал ее, так она онемела. Сжимая и разжимая кулак, он чуть ли не впервые в жизни удивился тому, что ему неудобно: пальцы дрожали какими-то странными подметающими движениями. Бенедикт решил, что виновата рана от кровопускания - вот, пиявок испугался и получил в итоге настоящую рану. На самом деле эта дрожь говорила - удар произошел. О том же свидетельствовала и странная, непривычная, несимметричная скованность тела.
Однако, умывшись и сменив одежду, Бенедикт привык и к дрожи в пальцах, и к новой скованности. В его каморке не было окна. Если настала ночь, пора действовать. Так же легко, как вчера, он толкнул внутреннюю дверцу и вошел в кабинет. За окном - серый день. Но, видимо, тучи слегка разошлись, и на пол легли бледные длинные тени. Время до сумерек есть еще!
Устраиваясь за столом, он ждал, что его распятие изменилось, что Царь Небесный висит лицом к Кресту, но все с Ним было по-прежнему. Тогда ректор снова принялся за работу о Платоне, которому так не доверял - и, оказалось, вовремя.