Убежища
Шрифт:
Гость выдохнул с облегчением, рассмеялся, развалился эдаким барином на соломенном тюфячке, поглядывал ласково и лукаво. Бенедикт торжествовал: прежде ему всегда приходилось делить любовников с кем-то еще. А этот - мой! Его словно бы наполнило воздушным вихрем и понесло куда-то вверх. Я-то думал его напугать, а он...
Бенедикт оторопел совершенно и молчал с приоткрытым ртом. Любовник его, легко перехватив власть, весело продолжил:
– А ты отличный любовник - добрый, осторожный.
– И алчный, - недовольно пробурчал Бенедикт.
– Ну да. Ты мне подходишь.
Бенедикт от неожиданности откинулся назад:
– Как?!
Его гость, видимо, был очень доволен:
– Как? Ты сделал мне предложение, я его принял, так?
Теперь и всегда он будет диктовать мне условия. Неважно.
– Само собой.
– Ты похитил меня, как Ганимеда...
Тут уж не только Бенедикт не выдержал и расхохотался. Гость смеялся легко, как и занимался любовью, а Бенедикт судорожно заржал и стиснул челюсть той же самой левой рукой, от чего сперма размазалась еще и по ночной щетине.
– Ничего себе Ганимед! Взрослый матрос!
Они хихикали еще долго, а потом окончательно наступил рассвет. Бенедикт, недовольно пофыркивая, что у него означало ехидный смех, начал выбирать свои вещи из кучи барахла. Одевшись, он протянул правую руку, а гость пожал ее; рука твердая, широкая - хорошая рука:
– Я - Бенедикт фон Крейцерхауфен. Барон с Кучи Грошей.
– И где она, эта твоя куча денег?
– Если б я знал! Я - ректор этого убогого заведения.
– Но... Почему я? У тебя полно юношей...
Бенедикт только выставил ладони, как бы защищаясь:
– Ох! Ты бы знал, как сложно что-то поселить в их тупых головах! Вбить в их пустые головы!!! Скучно с ними. Ну их!
Гость обрадовался:
– А я - Игнатий Якобсен.
– Так ты иностранец?
– Мои родители, - как-то суховато уточнил Игнатий, - Они с севера.
Ага, а такие лица бывали у древних оленеводов, но это уж совсем на севере. Их когда-то покорили норманны и присвоили их оленей.
– Игнатий, подойдешь..., - Бенедикт объяснил, куда, - Там тебя устроят сторожем и подметалой.
А потом попытался восстановить баланс сил. Для этого он нашел в кошеле три талера (один оставил себе, а два...) отдал Игнатию:
– Вот... У тебя тут ничего нет.
Тот спокойно принял серебро, но ответил:
– Мои вещи в другом месте. Принесу.
Бенедикт пошел к выходу; именно тогда Игнатий, все еще хихикая, позвал:
– Эй, ректор Бенедикт!
– Что?
– Сотри сперму с лица. Увидят.
И верно, лицо уже стягивало, как если бы его смазали клейстером, мазнули кистью. Бенедикт кое-как отшелушил мелкие корочки и удалился восвояси, чтобы окончательно привести себя в порядок.
А десять лет спустя одинокий Бенедикт разбудил себя во избежание некоей сладострастной неожиданности. Поскольку уже давно началась суббота, он отправился в баню.
***
"Архиепископа никто не обвинит ни в колдовстве, ни в отравлении, верно?". Тот, кто сказал это, выразил мысль осторожно и мягко, но к чему бы? Млатоглава измучил кровавый понос...
Закончив банные процедуры на самом исходе утра, Бенедикт вернулся домой. "Домой" - не совсем то слово, но для него самое верное. Он, видимо, перегрелся в бане и подумал было о том - увидев банку, полную плавающих черных червей на окне, плавали они красиво, как двигался он сам, - что неплохо бы посадить парочку пиявок за уши. Пусть пьют кровь. Но тогда будет потеряна, навсегда потеряна ночь, ведь жгущие укусы пиявок кровоточат не менее суток. Он с сожалением и алчностью поглядел на голодных пиявок, да и так и забыл о них.
Но состояние ректора Бенедикта от этого не улучшилось. Его тело было инертным - он просто пользовался, сейчас оно, тяжелое и вялое, стало помехой, но ум этого почти не замечал. Ничего, кроме одышки и мягкого стука в голове он не чувствовал (он приписывал страдание свое тому, что Игнатия не было рядом). Тело делало его каким-то сонным и благостным, подобно тени умершего из Лимба. Души Лимба, как об этом писал Данте, не грешны и не праведны, скучают у себя там и все-таки чего-то ждут, хотя не говорят об этом, не смеют. Окончится ожидание - и начнется пытка отчаянием; мудрые души Лимба знают это и играют в ожидание то ли прощения, то ли свободы.
День обещал все такую же душную серость, и Бенедикт заметил, что тени у него вроде бы нет; все тени размыты, должен, значит, когда-то днем начаться дождь.
Особенная неприятность заключалась в том, что Бенедикт стал совершенно пуст, как бы исчез вместе со своею тенью, а телесная тяжесть осталась. Бенедикт отвечал только на то, что выделялось из внешнего мира и вынуждало себя ощущать. Так, он увидел, что на двери сторожки висит новый замок, он блестит, несмотря на то, что солнечный свет потускнел. Ни Игнатия, ни его Урса видно не было. Кровь разочарованно ударила в сердце и отхлынулакла, оставив по себе тревожный холод.
Тогда он вспомнил еще об одном незавершенном деле. Он не думал об этом до сего мгновения, но теперь дело показалось ему достаточно важным. Причина же воспоминания была не в том, что случилось с ним ночью, отнюдь. Университет строили давно и сразу весь. По правую руку расположили общежития и вспомогательные здания, слева - здания учебные, а по центру, как ориентир и связь всего, воздвигли библиотеку. Все это было построено из серого и белесого камня. В городе с большим собором перестраивать университет не было нужды, и только появление массы печатных книг заставило попечителей пошевелиться. Шевельнулись они, что сказать, вяло. Но в результате к библиотеке пристроили крыло из рыжевато-розового, на яйцах, кирпича и устроили в нем книгохранилище. Заведующий и старший библиотекарь, старики, предпочитали чаще бывать там - находили, что кирпич лучше камня пропускает свежий воздух; там, где книги - там и старики. Бенедикт отправился туда попросту потому, что "новое" (построено лет семьдесят назад) крыло библиотеки показалось ему кроваво-малиновым и резко выделилось из серого фона. Он вспомнил, что из вежливости нужно бы поинтересоваться, пришелся ли ко двору новый магистр Месснер.
Библиотечные старики, слабые на ноги, давно уже заказали Игнатию скамьи у входа. Тот быстро исполнил заказ, сколотил тяжелые скамьи, и библиотекари вечерами сиживали там, разглядывая то, что попадалось на глаза - но книг никогда из хранилища не выносили.
Одышка Бенедикта, вроде бы легкая, вызвала страх; он не привык к такому. Вместо того, чтобы постучать и войти, он присел на скамью и поник, сгорбившись.
Была у ректора одна почти незаметная особенность - но она и создавала судьбу Бенедикта, стала причиной его неприхотливого аскетизма, о котором рассказывали анекдоты еще долго после его странной смерти; особенно хорош был рассказец о том, что покойный ректор не нуждался в зеркалах, потому что не видел своего отражения. Самые лучшие врачи знают, что у каждого тела есть свой хозяин, и это вовсе не обязательно бессмертная душа. Хозяин тела создает особый стиль здоровья и болезни; его работу замечает врач, но не пациент - пациент слишком вовлечен в мир внешний и собою не интересуется. Поэтому так трудно наставить больного на путь истинный и объяснить, что ему полезно и как надо жить, чтобы сохранить здоровье и приятность жизни. Больной, не зная о хозяине тела, бунтует против него и мешает врачу. А Простофиля Бенедикт, ничего не зная об этом хозяине, жил с ним в полнейшем согласии. Он мог бы надеяться на легкую смерть - конечно, если его не казнят. Потому-то его движения даже в старости оставались легкими и красивыми - но не сейчас. Вот, например: еще несколько часов назад ректор пребывал в очень странном состояние - больше недели он не помнил, ел ли сегодня, и что именно ел; он плохо спал, и нормальный сон почти заместился дневной дремой с яркими видениями - все потому, что Игнатия не было. "Хорошо, - сказал хозяин его тела, - пусть будет так, так и было всегда". О том, что прежде он спал по ночам и ел, ощущая и вкус, и сытность, Бенедикт не помнил. Если бы что-то изменилось, и он снова начала есть и спать, то забыл бы о состоянии этих странных недель. "Хорошо, - сказал бы тогда хозяин его тела, - так было всегда". Действительно, так было всегда - телесно Бенедикт жил только в том, что есть сейчас. Поэтому он был устойчив к болезням и вынослив в странствиях. Одиночное странствие - это безумие. В молодости Бенедикт уходил куда-то с отрядом из нескольких студентов или подмастерьев, там складывались свои правила, и он, не задумываясь, следовал им. Это было легко. Когда-то молодой Бенедикт плавал в горячем озере, а крупные влажные хлопья снега падали ему на лицо, на лоб и веки, и не таял; пловец играл: он старался, чтобы слой снега стал равномерным и толстым... Так же легко было в монастырях и университетах, где есть свои правила - наверное, поэтому его и избрали ректором в этом последнем убежище. Одиночное странствие - это безумие; поэтому-то Бенедикт так внимательно отнесся к юному Антону Месснеру: пройти почти все германские земли с юга на север, а потом вернуться назад и при этом сохранить своего милого кота, толстого кота - это дорогого стоит! И еще: наверное, Ингатий своею страстью последний десяток лет обеспечивал Бенедикту телесную непрерывность бытия. Без него, как без странствий или без умственной работы, жизнь Бенедикта распалась бы на куски, большинство из которых покрыл бы туман. Почти ничего этого Простофиля Бенедикт не знал, но кое о чем догадывался: не зря же так ему понравились работа о Свете Природы и ее автор.