Убежища
Шрифт:
Игнатий заговорил, быстро и яростно:
– Они меня подняли и несут, уносят. В воздух. Насиловать. Один - рыба, а второй весь в иглах.
– Кто?
– спросил Гауптманн.
– Бесы, да бесы же! Но я сейчас эту жабу рогатую раздавлю своей задницей, будь она ...
– Замолчи!
– Бенедикт крепко нажал на затылок раненого, - Это было не с тобой, а со святым Антонием, давно. Ты просто видел картину.
– А-а...
– Ты у себя в постели. Лежи!
Гауптманн, не теряя времени, свернул одно из полотенец в трубку и скрутил в узел. Этот узел он вдавил в рану. Она казалась примерно палец шириной
– Вот. Теперь подождем. Кровь остановится.
Бенедикт подумал: "Тогда чего ждать?", но промолчал.
Зять палача заглянул в кувшин, понюхал и сглотнул капельку. Потом он пил еще, Бенедикт просто сидел, а Игнатий попеременно то ругался с бесами, то требовал пива себе. Но пива ему было никак нельзя, чтобы кровотечение не возобновилось.
А Гауптманн, развязав пивом язык, охотно разъяснял:
– Задница, голова и пальцы вообще сильно кровоточат. Бояться не надо.
Он ткнул раненого в плечо кулаком:
– Эй, ты! Пошевели ступнями!
Игнатий замолчал и пошевелил, сначала левой, а потом и правой, раненой.
– Все хорошо, - сказал зять палача, - Нерв не разрезан, жилы целы. Рана неглубокая, просто подкололи. Кровила сильно, вот и все.
Новой крови ни повязке уже не было. Гауптманн сдвинул ее кверху - кровь не текла. Тогда он полез в суму, вынул медный зонд и некий кусочек - вроде бы подтухшее и пересушенное мясо. Отхватил от этого мяса кусочек и положил на рану.
– Сейчас готовься, будет больно. Эй, ты, отвечай!
– Ага, понял.
– Не напрягайся.
Бенедикт испуганно вытаращил глаза и схватил что-то в воздухе:
– Гауптманн, что это за гниль?
– А, это? Сушеный послед. Сейчас заткну рану, и она срастется быстрее.
– Колдовство? Чей послед?
– Не скажу.
– Ладно, - разозлился Бенедикт, - Сам знаю, что человеческий. От тех девок, что у вас под пытками рожают раньше времени, так?
Рассвирепел и Гауптманн:
– Так чего ж меня звал на такую рану, а?! Не мешай, ректор! А то...
– А что?
– Сам знаешь что.
Бенедикт замолчал и отвернулся. Гауптманн осторожно вдавил сушеную пакость в рану и снова затянул повязку.
– Все, хозяин. Принимай работу.
Допив кувшин, зять палача обстоятельно вытер губы и стал ждать, глядя весело и вопросительно. Бенедикт нашарил в кошеле талер и отдал ему. Гауптманн молча собрал инструменты и ушел. Игнатий попытался повернуться на здоровый бок, застонал, да так и остался лежать на животе. Но голову к Бенедикту повернул, и глаза его были уже ясными:
– Тут на самом деле были бесы?
– Нет, только молодой палач.
– Этого я помню.
– А что бесы?
– Если их не было, о чем тогда говорить? Урса позови.
– Ну да, забыл...
Бенедикт как-то сразу стал рассеянным. Не заметил, что не было пса и что рука уже отошла от напряжения. Теперь, при двух свечах, стены сторожки и на самом деле смотрелись как старый янтарь - или
Простофиля Бенедикт вышел, и ему казалось, что голова его, а то и просто череп, плывет над землею в сером тумане и что никакого тела у него не было и нет. Лохматый пес улегся на площадке для игры в мяч. Услышав знакомого, он вскинул голову и гавкнул.
– Идем, Урс, - сказал Бенедикт, - Игнатий зовет. Ты нужен, идем!
Тело похлопало ладонью о колено, а голова плыла уже на месте. Урс вскочил и убежал вперед, прыгнул на дверь и заскребся. Бенедикт открыл ему и сам встал на пороге. Урс разобрался в ситуации, лег перед постелью и тихо зарычал. Игнатий хлопнул его по голове:
– Тихо! Он меня спас, понял?
– и туда, голове, - Бенедикт, иди!
– А ты?
– Кровь не идет. Иди. А, принеси чего-нибудь покрепче, ладно?
Бенедикт принес кувшинчик из своих запасов, а Игнатий с Урсом снова отослали его.
***
На рассвете Бенедикт заявился с цирюльником, а Игнатий встретил их залпами матросской брани. Цирюльник, взяв сколько-то за беспокойство, ушел сразу, а Бенедикт попытался войти в сторожку один. Тогда Игнатий поклялся Святой Девой, что натравит Урса, и посетителю пришлось убираться восвояси.
Посетив заутреню, ректор вернулся к делам. Мутный туман исчез, голова не плавала уже; остался лишь плоский неяркий свет, в котором что-то нужное кому-то делало плоское тело ректора. Сначала он привел в порядок преподавателей; его талантливые доктора и магистры с ворчанием вылезли из библиотеки и отправились за конспектами. Потом вернулись студенты. Но время все еще было напряженным, жарким и пыльным, никаких тебе дождей, никакого облегчения. Простофиля Бенедикт стоял перед аудиторией и чертил ей на закопченной большой доске Аристотелевы логические схемы и что-то говорил, не поворачиваясь к слушателям спиной. Он стоял к ним левым боком, а локоть защищал сердце. В это время Игнатий как-то справлялся с повязками сам, но как? Каждую вторую ночь выходил охранять дворы кто-то другой - племянник или кузен второго сторожа, а Урс сопровождал его, не доверяя. Студенты шумели не громче обычного, пакостили не больше обычного. Пестрый "ландскнехт" давно слился с толпой, на дворе накапливался мелкий мусор, потому что родственник второго сторожа подрядился только охранять территорию, но не убирать ее. Студенты всегда сорили и гадили, это их совсем не беспокоило.
Как и в начале каждого нового курса, Бенедикт, преподаватель логики, доктор философии, становился охрипшим и усталым. Другие доктора и магистры выглядели не лучше, он затерялся среди них. Сводить счеты с особенно тупыми и богатыми или опасными студентами - не время, оно придет к зиме-весне. Но Простофиля Бенедикт, приглядываясь к кучкам юношей, особенно глупеньких, все пытался понять, чем же подкололи Игнатия - самым концом кинжала или воровским ножом? Кто и для чего это сделал? Он мог сам поссориться - или это его, ректора, предупреждали? Тот нож, наверное, давно был выброшен, а студент счастлив, что его так и не нашли. Но если он счастлив сейчас, то это ненадолго. Придет в себя и обнаглеет...