Убежища
Шрифт:
Плоский свет создал еще и тишину вокруг Бенедикта и внутри его. Он слышал и слушал, о чем судачат студенты и преподаватели - не о еретиках, не о ведьмах. Новая книга "Млатоглава" иногда упоминалась, но в университете якобы никто ее не читал и не собирался. Учеников-магистров и конкурентов у Бенедикта в это время не было, а ждать беды от самых важных купеческих папаш и отцов города следовало бы к концу весны.
В конце концов Бенедикт подрядил подметать двор двух каких-то служаночек, потерявших место, и на этом успокоился - как будто бы дело касалось только мусора на площадках для игры в мяч. Он успел нанять их к листопаду и вздохнул чуть свободнее.
Потом началась целая неделя дождей и дождичков; напряжение в воздухе спало. Студенты не творили ничего особенного - подначивали самых младших, "фуксов",
Уехал Млатоглав, как не бывало его. Или упал камнем в болото, и круги по воде так и не разошлись? А опустошенный и ставший плоским Бенедикт понял про себя вот что: его не замечают потому, что он много чего делает подобно знаменитому Голему, которого как-то создал Альберт Великий. Голему кладут в рот записку, и он исполняет инструкцию, а потом останавливается - но не задумывается, не ждет ничего дальнейшего. Точно так же много чего ректор Бенедикт делал быстро и как бы по воле университета и у оставался невидимым, в относительной иллюзорной безопасности. А умел ли так Игнатий, сливающийся с тенями?
Когда дожди кончились, выбрался из строжки Игнатий. Он жил в своей каморке один, а его напарник, семейный, занимал вторую. Игнатий, почти не прихрамывая, отнес на помойку тот мешок с тряпками. Бенедикт подошел позже и учуял, что от тряпок сильно воняет и гноем, и сгнившей кровью, но не гангреной. Покачав головою с укоризной кому-то, он вернулся к себе и отвлекся наконец на сочинение одного из магистров. Сочинение было свежим, касалось проблем, связанных со Светом Природы. Бенедикт читал, одобрительно шевелил губами - это новая работа, но никаких отголосков охоты на ведьм в ней не было; юный автор был на удивление спокоен и скрупулезен, у него было длинное дыхание. Что-то похожее на Сумму Теологии - та же медленность, то же не спадающее и не взлетающее монотонное напряжение. "Не фанатик. Мальчик любит думать, он любит тянуть из одной мысли следующую и еще следующую", - ласково говорил про себя Бенедикт и так же мерно покачивал головою. А потом ему пришло в голову вот что: "Говорят, что Сумма Теологии пролезает не во всякую голову, а сам святой Фома - не во всякую дверь". Он увидел, как стремительно толстеет автор работы о Свете Природы и захихикал совсем уж по-студенчески - сейчас этот автор был прытким и тощим юношей чуть за двадцать, непоседой, занудой и иногда, если нужно для студенчества, даже озорником...
Читал себе Бенедикт, пока разносило тучи, весь вечер и всю ночь. Перед рассветом удивился, что не заметил прошедшего времени, да и из работы многого не запомнил. Отложил ее и ушел к заутрене.
Утром похолодало и подсохло. Служаночки трудились, сгоняя в кучу листья, и с ними заигрывали те студенты, что поярче и покрупнее. Особо охально не приставали, но Бенедикт все же всматривался - вдруг там будет тот, который чуть не искалечил Игнатия?
Их всегда было трое, озорников: тот парень, "ландскнехт", уходил один и развлекался с учениками живописцев. А еще двое не очень понятны - один, кудрявый блондин с холодным лицом, всегда находится чуть в стороне и смеется редко, снисходительно; второй, рыхлый и большой, как куль муки, всегда при нем, служит и шутом, и охраною. Но есть еще землячества, есть бурши и их фуксы, а эта пара принадлежит неизвестно чему и кому. Блондин учится прекрасно и капризничает, а товарищ его или ленив, или туп... Как всегда - студенты шутят, а девушки тупят глазки да клонят чепчики. Тех двое и этих двое.
Ректор устроился в кабинете. Так же, как и у Игнатия, царил у него очень удобный хозяину беспорядок. Если у Игнантия есть бочонок, полушубки, мешок, метлы, лопаты и ложе, то у ректора - мебель для посетителей, книги, перья и свечи. Сам кабинет велик и светел, о двух решетчатых окнах. В углу у окна - шкаф. К шкафу этому ведет ряд стульев вдоль стены, и замыкает его мягкое старое кресло у входа. Перед стульями - стол под зеленым сукном, а дальше, у окна - высокое
Слева - рабочий стол самого ректора с чернильным прибором, шкафы, шкафчики и сундуки. В самом левом углу - маленькая дверь, но она всегда заперта. За нею ректорова спальня, но он предпочитает выходить из нее в коридор и появляться на своем месте через высокие двери для посетителей. За спиной его - довольно большое распятие темной меди. Выглядит оно так, словно Христос еще не умер, а мучается без сознания и пытается как-то подтянуться кверху, опираясь лопатками и затылком. Распятие это могло бы и испугать, потому Простофиля Бенедикт и оставил его у себя за плечами. Видят мучения Спасителя студенты, их родители, попечители и всяческие посетители, но не он сам. Сам же он, как ему известно, смотрится на этом месте или грозно, или страшновато: лицо его, не снабженное лишней плотью, чем-то напоминает корабль - обводы от углов лба через скулы и углы челюсти к единственному углу подбородка. И нос торчит, как корабельное украшение. Предки откуда-то из-за Карпат снабдили его толстыми складками верхних век. Поэтому широкие брови нависают низко, и ректор всегда кажется хмурым. Сами глаза серовато-голубые, но цвет их определяется с трудом. Простофиля Бенедикт не любит смотреть в лицо кому-либо и допускает только краткие внимательные взгляды, а людей это может припугнуть.
Между окнами - и к этому месту ведет всегда сохраняемый проход в стаде стульев - висит его тайна, не совсем священный предмет, но что-то подобное. Это карта - не карта, а, скорее, рисунок, изображающий карту. По нему не поймешь, шар Земля или плоскость. Там Европа, часть Азии, Африка, Индия, острова Вест-Индии и часть линии вновь открытого берега. Этот лист заключен в глубокую темную рамку, как в ящичек, и на рамке по-гречески вырезано (хоть проще было бы прямой латынью): "Мир прирастает, мир расширяется". Посетители его видят спинку кресла, распятие, но карту - редко. Игнатий, подарив ее, сказал, что ориентироваться по ней, путешествовать с нею нельзя. Просто, дескать, изображение ныне известного мира, украшение на память.
"Почему не оставишь себе? Почему ты вообще больше не плаваешь, ты ведь не стар?" - спросил тогда Бенедикт.
"Надоело убивать черных, красных, желтых" - досадливо ответил Игнатий, - "Не хочу вспоминать".
"Только ли это? Почему ты вообще здесь?"
Тот отмахнулся:
"Ценятся мальчики. А я..."
"Но здесь ты привязан к месту, здесь опасно"
"Из-за тебя, дурак. Ты меня принял и оставил себе. Ты меня завел, как я могу завести собаку"
И немного времени спустя он притащил-таки себе Урса, щенка. Бенедикту всегда казалось, что Игнатий разговаривает с Урсом на каком-то их родном языке, а с ним, Бенедиктом, да и со всеми остальными людьми - на плохо усвоенном иностранном.
Нахмурясь, ректор ухватил со стола первую попавшуюся работу. Развернул и просмотрел введение. Это были комментарии одного из докторов к позднему диалогу Платона, сверутаязаписка. Втайне Бенедикт ни Платона, ни его последователей не любил - любил в юности, а потом перестал доверять - не мог, ну не мог он поверить, что мир на самом деле столь целостен и прекрасен, а люди так достойны и безошибочно созданы, как считал этот прекраснодушный философ. Сейчас Бенедикт понял, что завидует - Платона при всех его особенностях никто не попытался бы загнать на костер, за то, кто он есть. Раздосадованный, Бенедикт отиолкнул свиток; тот, свернувшись, отлетел и лег на стол, как уснувшая змея...
Тут крепко стукнули в дверь, и вошел Игнатий.
– Это я, - начал он, - Хочу испросить отпуск.
У Бенедикта от сердца отлегло, и он впервые за две недели по-настоящему вдохнул. Мир теперь не был плоским, а свет обрел привычные оттенки.
– Слава Богу. Образумился. Сейчас.
Бенедикт написал отпускное свидетельство без указания конечного срока, заверил подписью и печатью, свернул и передал через стол. Игнатий упрятал его под колет. И тогда Бенедикт робко спросил: