Убить сову
Шрифт:
— Мне помогать Мастерам Совы? Думаешь, я забыл, что они осквернили мою церковь, разорили могилу христианского ребёнка, покоившегося в освящённой земле? Ты на самом деле думаешь, после того, что они натворили, я стану просить их о помощи?
— Это дело Аода, отец. Я же тебе говорил — я только его верный слуга.
— Несчастная мать Оливера не в себе от горя. Вы могли бы хоть ради приличия вернуть ей останки ребёнка, чтобы она могла снова похоронить сына.
Филипп царапнул пятнышко грязи на рукаве.
— Эта сука сама во всём виновата. Мастера Совы предупреждали её, чтобы
— Думаешь, меня так же легко запугать, как невежественных крестьян? — я стукнул кулаком по столу. — Твой дядя может приказывать убивать холопов, никому до этого дела нет. Но я — священник! Если причинишь вред мне и церкви — будешь повешен и сгоришь в аду. Может, мне и не нравится, что декан за мной следит, но пока он наблюдает, ты и твои Мастера Совы ничего не можете сделать. А насчёт возврата долга к Крещению — ты сам сказал, что не посмеешь говорить епископу о серебре, так чего ради я вообще стану тебе платить, если ты и сделать-то со мной ничего не можешь.
Я был возбуждён, как будто вырвался из долгого плена. Я и сам не понимал всей правды, пока она в ярости не вырвалась наружу. Филипп и его дядя ничего не могут предпринять против меня из-за этих денег. Они вообще ничего мне не могут сделать.
Несколько мгновений Филипп сидел тихо, с невозмутимым лицом. Потом поднялся и направился к двери. Я почувствовал прилив удовлетворения. Он понял, что побеждён. Но тут он резко обернулся. Я увидел, как блеснул металл, но было уже поздно. Удар оказался таким сильным, что я повалился на пол. В голове горячими искрами вспыхнула боль. Я схватился за щёку и ухо — из глубокой раны текла кровь. В руке Филипп держал нож, изогнутый, как коготь огромной птицы. Он покачивал окровавленным клинком, как будто прикидывал, не ударить ли снова.
— Как ты смеешь нападать на божьего слугу! — завопил я от возмущения и боли. — Когда декан узнает...
— Когда декану станет известно, что его священник встречался здесь, в Улевике, с грязным маленьким содомитом, думаю, он заплатит мне вчетверо больше того, что ты должен. А насчёт изобретательности по части боли он с удовольствием для тебя постарается... Интересно, что он с тобой сделает, может, засунет в зад раскалённый железный прут и поджарит извращенца, как свинью? Ты что, правда думал, что я не узнаю про твоего мальчика-потаскушку Хилари?
Ноги у меня подкосились, я упал на колени, ещё немного — и меня вырвет. Меня трясло, кровь текла между пальцев и капала на устланный камышом пол. Комната кружилась, и дело было не только в боли. Я падал всё глубже и глубже, в бездонную чёрную пропасть.
Филипп швырнул мне белое алтарное покрывало.
— Ну, хватит хныкать. Поднимайся.
Я с трудом встал на ноги и опустился в кресло, прижимая к горящей ране льняное покрывало.
— Что, отче, уверен, что не хочешь нам помогать?
Мне незачем было смотреть на его лицо, чтобы увидеть написанное на нём удовлетворение. И понятно, дело тут не только
— Чего... чего вы от меня хотите?
Племянник д'Акастера снова устроился в кресле поудобнее и ухмыльнулся.
— А знаешь, отче, меня всё же тронули твои слова. Пожалуй, нам следует вернуть тело того малыша несчастной скорбящей матери. Но сначала, просто чтобы увидеть, как усвоен урок, Аод хочет, чтобы она выполнила для нас небольшое поручение. Ты должен ей это передать, отче. Нам она отчего-то не доверяет. А ты, как священник, сможешь убедить её выполнить, что требуется.
— А что... что надо делать?
— Хотим, чтобы она доставила сообщение, только и всего. Тогда ей вернут сына. — Филипп взял кочергу и поворошил угасающий огонь в очаге, вверх взметнулись брызги искр.
— Значит так, отче, вот что ты скажешь Элдит...
Декабрь. Канун праздника святого Томаса
На закате дня начинается зимнее солнцестояние. Это ночь гаданий, когда девушки втыкают в луковицу булавки, призывая к себе будущих возлюбленных.
Святой Томас, кое-что для меня сделай, Яви мне, кто мой суженый.Настоятельница Марта
Мы отслужили полуночную мессу в канун дня святого Томаса. Каждый праздник теперь стал новым, не таким, как раньше, когда в праздничные дни мы ходили в церковь святого Михаила. Я пыталась развеселить женщин, но знала, что многие скучают по зрелищности и краскам приходской церкви, огням деревни, веселью и музыке, когда молодые люди танцуют, а все остальные наедаются после поста. Хотя в этом году в деревне было совсем немного праздников и радости.
Утром мы провели службу в лечебнице для пациентов и бедняков из деревни. Конечно, мы не служили там мессу. Пришло много деревенских женщин, измученные, несчастные тощие создания с мёртвыми глазами. Я была довольна тем, что они шли к нам, это возрождало мои надежды и приближало к цели. Значит, мы не ошиблись, последовав призыву прийти в эту страну. Но присутствие некоторых из деревенских не доставляло мне радости. Они становились на колени во время службы, напоказ бормотали молитвы, но явно думали только о мясных пирогах и одежде, которые, как они знали, мы раздадим после службы. Их лица освещало не Божье слово, а запах гусиного пудинга.
Ветер едва не вырвал у меня из рук дверь, когда я выходила из лечебницы. Я поплотнее запахнулась в плащ. Через двор на костылях ковылял Ральф, на верёвке, обвязанной вокруг талии, он тащил маленькую тележку. Её сделала для Ральфа Пастушка Марта, чтобы он мог вывозить на прогулку ребёнка-калеку. Теперь они, казалось, были навсегда связаны друг с другом, как будто обоим вынесли один и тот же приговор.
— Благослови тебя святой Томас, Ральф, и тебя, дитя. — Я наклонилась и положила руку на голову малышки, та испуганно дёрнулась. — Ну, как она, Ральф? Выглядит получше, щёки порозовели.