Убить своего дракона
Шрифт:
— Я скину тебя в тот же колодец. Только предварительно расчленю на кусочки. Не сглуплю, как с этой черной облезлой крысой. И никто, никто никогда не найдет тебя. Ушел, скажу, а куда, не доложил. Хозяева слугам не докладываются. Так ты про меня думал, да? Что я слуга. А я подтирала грязь за твоей бабой. Думаешь, я не понимаю, что вы путались? — Голос, такой же, как у той училки в школе, нервный, с нарастающей в нем истерикой, перебирал каждый позвонок. С лица ее капал соленый жирный пот ему на губы, вылетала слюна, и от нее адски воняло. Она сидела прямо у него на груди своей слоновьей задницей, наклонившись близко-близко, и дышать ему было нечем. Нож она держала на его горле. Когда истерические напряженные ноты повышались, казалось, что лезвие сейчас войдет в мышцы шеи, но на самом пике рука ослабевала. Она продолжала говорить, Марк смотрел в ее глаза и не видел в них ничего, кроме безумия и ненависти, которые всплыли
— Думаешь, я не знаю твои хитрые адвокатские штучки? Хочешь меня запутать. Теперь слушаешь ты, а я говорю. Понятно тебе? — Он молчал. — Понятно, я спрашиваю? — И острый кончик ножа проткнул кожу. — Да-а-а. — Марк пытался найти глазами рядом какую-нибудь палку или железку. Но руки его были плотно прижаты к телу ее толстыми ляжками, и как только она замечала, что взгляд жертвы блуждает, тут же следовал приказ смотреть ей в глаза. Однако Марку удалось выхватить глазами из темноты железный совок с острыми краями на длинной ручке. «Хотя бы разок ударить, а потом уже как пойдет», — думал он, не вникая в ее речи. Как же, как ее отвлечь? Воздуха оставалось все меньше и меньше, Владлена тоже заметно устала. «Сейчас она всадит этот нож мне в горло, ее арестуют, наследства она не получит, по крайней мере его не получит никто». — Марк больше не мог бороться и хотел закрыть глаза. Внезапно истерический монолог прервался, и она, приподняв голову, застыла, уставившись в сторону окна. Почувствовав, как она ослабила хватку, не спуская глаз с ее испуганного лица, Марк стал по миллиметру освобождать здоровую правую руку. Домработница даже привстала, оперлась ладонью с ножом о его грудную клетку, второй стала шарить по полу, нашла свою тапку и запустила ею в окно:
— Сучье отродье! Чертова кошка!
Этой минуты оказалось достаточно, чтобы Марк, забыв о боли, вырвал руку из-под мясистой ляжки, схватил совок и изо всех сил долбанул им Владлену по виску. Она схватилась за голову, выронив нож, адвокат из последних сил толкнул ее, схватил перекинутый через ручку духовки фартук и, завалив не успевшую прийти в себя Владлену на пол, с трудом заломил ей за спину руки и стал их вязать. Она пыталась бороться, извивалась, как змея, изворачивала голову и клацала зубами в бесплодной попытке его укусить, но Марк был слишком далеко от ее смрадного рта, изрыгающего мат и плевки. Он очень устал, но страх, что она снова его победит, оказался сильнее, и он все-таки скрутил разъяренную бабищу и набрал на мобильном службу спасения. Час он сидел на кухне в темноте — Владлена, ожидая его, переломила кусачками все провода — и неотрывно смотрел на оплывшее грузное тело. Интересно, а если бы он не приехал сегодня, сколько бы она его ждала, сидя вот так без движения за кухонным столом?
Когда приехали санитары, она уже лежала тихо и только твердила злобным шепотом:
— Падлы, недоноски, воры, я вас всех прикончу, всех до единого, сгниете в земле, мой огородик, мой Коленька…
Не развязывая рук, ее погрузили на носилки, и «Скорая», медленно переваливаясь по ухабам, растворилась в темноте. Марк закрыл двери и упал на диван в гостиной. «Похоже, это Ляля меня спасла», — подумал он, прежде чем перейти грань, отделяющую реальность от мира снов.
Утром состоялся страшный скандал с матерью. Маргарита Николаевна сказала, что если Лара не придет домой до одиннадцати вечера, то может вообще не возвращаться, и забрала у дочери ключи. После института она засиделась у Сашки. Слушали новый альбом «Лакримозы», пили пиво. Ничего особенного, но она еле успела на последний трамвай, вскочила в закрывающиеся двери. Сашка жил недалеко, пешком минут тридцать, а на трамвае десять. Можно было и не возвращаться, но завтра зачет, надо хоть чего-то почитать. На кухне горел свет, Лара долго звонила в дверь, но никто ей не открыл.
— Вот сука!
Лара вышла из подъезда, вдохнула сырой и промозглый осенний воздух, набрала Сашку — длинные бесконечные гудки, но наверняка ведь дома. Замоталась поплотнее в длинный шарф, воткнула наушники, закурила сигарету и, оставляя за собой серые разводы дыма, пошла обратно к нему, слушая песню «Feuer» «Лакримозы».
Быстро неслись по небу мрачные тучи, закрывая собой белую луну, и во дворах, которые пересекала Лара, не встречалось ни собаки, ни человека.
2
Солист группы «Lacrimosa».
— Сашка! — Лара бросилась к нему, как к самому дорогому человеку на планете. — Сашка! Что такое «швайген»?
— Ты чего, Лариска? Ты чего? — Он еле отцепил от себя трясущуюся и рыдающую девушку. — Пойдем в словаре посмотрим. Пива взять тебе?
— Ввввозьми. — Зубы стучали, тело трясло, Лара постоянно оборачивалась, выискивая в темноте желтый парик.
— Ну, что стряслось? Успокойся ты. — Сашка обнял ее, пытаясь унять колотун. — Ты откуда взяла этот «швайген»-то?
В квартире Лара не раздеваясь выпила залпом стакан пива, полезла в Интернет в словари и прочитала: das Schweigen — молчание, безмолвие, тишина.
Он назвал фамилию, имя, отчество.
— Кем являешься?
— Сын.
— Документы. — Дал. Администраторша медленно и долго их изучала, потом швырнула обратно. — Дневной прием закончился. Вечером приходи.
— Ну прошу вас, мне ехать очень далеко. И еще осталось почти десять минут.
— Приемные часы закончились. — Непробиваемая тыква в крепеньких седоватых куделях вернула на место очки, ранее спущенные на кончик носа, и уткнулась в газету «Жизнь». Коля отошел к окну. Вчера утром ему позвонили из больницы. Сначала сказали, что хотели поместить мать в буйное, типа «ваша мама покушалась с ножом на человека, но тот заявление писать не стал, да и она после укола вроде успокоилась, так что перевели в терапию „на таблеточки“». Вот-те на! Этого только не хватало.
Одинокий длинный кактус рос в горшке, куда был, видимо, посажен еще ребенком. Тельце его переваливалось через край, но нашло поддержку у стены, земля грозилась вот-вот просыпаться на пол, выталкиваемая собственной пустынной сухостью, корневой системой и весом самого кактуса. Однако кое-где даже виднелась пара маленьких отростков. Коля пошарил в кошельке, в карманах, в сумке. Надо было шарить не сейчас, а когда из дома выходил. С наличностью беда.
Он перегнулся через стойку, отделяющую администрацию от простых смертных, и положил «тыкве» на стол тридцатку. Она с удивлением взглянула на нее, потом оскробленно на юношу.
— Ну нет больше, клянусь, пустите, пожалуйста, — взмолился он.
— Бахилы покупаем.
— На что?
— Ладно, иди, — скривила рот администраторша, — второй этаж, семнадцатая палата. Скажи спасибо, что доктор на обед отъехал. А то б не пустила. — Толстенькими пальчиками с круглыми короткими ногтями она свезла бумажки в карман и уткнулась в таблоид. — Погорю за тридцатку. Ну нельзя быть такой доброй. А чего случись у этих психов, мне отвечать.
На этаже пахло кислыми щами и хлоркой. Людей не наблюдалось. Потертый линолеум, обшарпанные двери палат. Из звуков — хохот медсестер в процедурной. Мать в гордом одиночестве сидела в небольшом холле. Ни дать ни взять треугольный холм — маленькая головка с вечным шапокляковским пучком на затылке расширялась плечами, потом расплывалась по стулу задницей и закреплялась у земли ногами-бутылочками, — покрытый сплошь блеклыми желтоватыми цветами казенного халата. Глаза тупо уставились в стену, и мысли в них не наблюдалось.