Убийцы Российской Империи. Тайные пружины революции 1917
Шрифт:
В приписке к своей статье Скоропис-Иолтуховский ссылался на № 182 газеты «Русское слово», которая сообщала о денежном переводе на 40 000 рублей, полученном в Хабаровске женой Ермоленко от мужа. В материалах дела, собранных Александровым, есть телеграммы, подтверждающие этот факт. Но следователь по особо важным делам такие нападки на «самого важного свидетеля» попросту игнорировал. «Не замечал» и более острую критику в отношении провокации, подготовленной весьма удивительным и подозрительным для военного времени альянсом противоборствующих разведок — германской и русской. К примеру, газета «Рабочий» (№ 8, 12 сентября по н. ст. 1917 года) поместила статью «О клеветниках». [142] Имелись и более ранние публикации. В одной из них, в частности, есть такие строки:
142
Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 34. С. 117, 118.
«Итак, германские офицеры, чтобы склонить Ермоленко к его бесчестному поступку, налгали ему бесстыдно про Ленина, который, как всем известно, как официально заявлено всей партией большевиков, сепаратный мир с Германией самым решительным и бесповоротным образом всегда и безусловно отвергал… политически грамотный человек тем более не усомнится в этом, что сопоставление Ленина с каким-то Иолтуховским (?) и „Союзом освобождения Украины“ есть нелепость…». [143] Эти выводы ценны тем, что они излагались по горячим следам провокации и не кем иным, как самим Лениным, которому ЦК партии
143
Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 32. С. 414; газета «Листок правды» от 6 (19) июля 1917 г. в статье «Где власть и где контрреволюция?».
Осуждая эту непозволительную «методу», Козловский в уже упоминаемом здесь заявлении писал: «…при допросе свидетеля Алексинского, показывающего, что „потом выяснилось, что Ленин и Зиновьев освобождены по личному предписанию австрийского премьера министров Штюрка, как лица желающего поражения России“, — суд. следователь Александров не ставит ему вопрос: „из чего“, „как“ это выяснилось для г. Алексинского».
В материалах дела, собранных Александровым, подшит этот протокол допроса от 11 июля 1917 года. В нем значилось, что «Алексинский Григорий Алексеевич, бывший член второй Государственной Думы, 38 лет, православный…». Ну, а показал он следующее: «Ленина я знаю около 10 лет, был о нем очень хорошего мнения в течение только 2–3 лет, но по переезде моем за границу разочаровался в нем… Здесь же считаю необходимым привести позднейший факт, относящийся к октябрю 1914 года: Ленин и Зиновьев, проживавшие в Австрии близ Кракова, были арестованы австрийскими властями, как русские подданные, но вскоре освобождены с правом свободного выезда в Швейцарию… потом выяснилось, что Ленин и Зиновьев были освобождены из-под ареста по личному предписанию графа Штюрка — австрийского премьера, который освободил их, как лиц, желающих поражения России и деятельность коих полезна для центральных империй…». [144] Изобличая Ленина в связях с Парвусом (Гельфандом), тоже пребывающим в услужении у немцев, Алексинский вручил Александрову «вещественные доказательства» — рукопись на 27 страницах, представлявшую собой копию статей, напечатанных в изданиях «Россия и Свобода» и «Призыв», выходивших в Париже. Ни свидетеля, ни следователя при этом не смутило, что среди этих «вещдоков» имеется публикация, на которую часто ссылался Алексинский в своих статьях, но в которой вслед за резкой критикой Парвуса звучит «похвальное слово»… Ленину. Автор этой статьи, доктор Фридман, упрекает Парвуса примером Ленина. Имеется здесь и краткое объяснение, почему австрийские власти освободили Ленина из-под ареста, как «свободно» он уезжал… Еще больше удивительно то, что эта публикация — антивоенная, в духе Циммервальдской конференции [145] и многих ленинских выступлений, за которые на него так ополчились Бурцев, Алексинский, Керенский и др., за которые следователи Александров и Соколов выставляли его в следственных выводах изменником. Уж и впрямь у клеветы стыд слеп и нем, а она сама — стоглаза и стоязыка. Похоже, что Алексинский с Александровым подходили под этот образ. Иначе чем объяснить, что публикацию за подписью доктора Фридмана они зафиксировали как одно из первостепенных доказательств вины Ленина и большевиков. Но суди сам, уважаемый читатель, по выдержкам из этого «вещественного доказательства»:
144
ГАРФ.Ф. 1782.Оп. 1.Д. 1.Л.41об.,42об.
145
Состоялась в Швейцарии (Циммервальд) 5–8 сентября 1915 г. Ее участники —38 делегатов от России, Польши, Италии, Германии, Франции, Швейцарии и др. стран. Они осудили развязывание 1-й мировой войны и проявление социал-шовинизма. Принятый конференцией компромиссный манифест, указавший на империалистический характер войны, был принят после упорного противостояния различных точек зрения. Здесь собрались представители разных партий. К примеру, лидер большевиков В.И.Ленин, лидер эсеров В.М. Чернов, будущий министр Временного правительства.
Открытое письмо Парвусу д-ра Якова Фридмана, напечатанное в швейцарских газетах и перепечатанное в № 2 газеты „Россия и Свобода“ (26 сентября 1915 года):
„Ваше выступление в последнее время в качестве защитника дела двойственного союза против тройственного произвело в социалистическом мире большое впечатление. Очень редко случается, что с.д. Вашего положения, вместо того, чтобы бороться против войны и локализовать ее страшное действие, ездил из страны в страну и старался вовлечь в войну страны, остающиеся до сих пор нейтральными. Вы заявляете, что Вашей деятельностью Вы боретесь с царизмом. Эта цель сама по себе похвальна, надо только удивляться тем средствам, к которым Вы прибегаете, чтобы осуществить эту цель.
Вскоре после начала войны Вы издали воззвание под заглавием „Против царизма“ и подписались под ним. Содержание этого воззвания ни в коем случае не социалистическое. Вы в нем утверждаете, что вся вина падает на русское правительство… все среднеевропейские державы представлены настоящими сиротами, которые борются за всеобщую свободу против русского варварства… Это воззвание Вы поручили распространить несуществующим русским с.-д. организациям, — эти, наверно, отказались бы от чего-либо подобного, — а „Союзу борьбы за вызволение Украины“… Вот это именно обстоятельство и побудило меня обратиться к Вам с этим письмом… В Австрии всем известно, что этот „Союз вызволения Украины“, во главе которого стоят Басок, Скоропис и др., ни в коем случае не революционная организация. Он создан немецкими и австрийскими официальными и полуофициальными кругами и существует благодаря тем деньгам, которые в изобилии притекают через Вену и Берлин. Далее, этот „Союз“ открыто ставит своей целью основание украинской монархии с каким-нибудь принцем (вероятно, Гогенцоллерном) во главе… Несмотря на то что Вы русский с.-д. и, следовательно, также русский подданный, Вы, как таковой, разъезжаете открыто и свободно из Турции на Балканы и оттуда в Вену и Берлин и назад. Но Вы ведь не так наивны, чтобы думать, что Вам представляют эту привилегию только потому, что Вы русский революционер. Вы не можете этого думать уже потому, что Вам так же хорошо известно, как и мне, что очень известные русские руководители партии, как Ленин и депутат Государственной Думы Ягелло, после объявления войны были интернированы и что первый только благодаря вмешательству австрийских товарищей мог оставить Австрию. Заметьте хорошо — оставить, но не разъезжать. Не поразило ли Вас это обстоятельство? Или Вам неизвестно, что Ваша деятельность приятна властям центральных держав и их намерениям…“». [146]
146
ГАРФ.Ф. 1782.Оп. 1.Д. 1. Л. 64–67.
Поразило ли Парвуса, устыженного напоминанием о честной и последовательной позиции Ленина, приведенное обстоятельство — неизвестно. Но в том, что Алексинский и Александров не были смущены этим, убедиться нетрудно. Читателя же должно удивить и насторожить, как и автора настоящих строк, несколько иное обстоятельство — схожесть содержания и стиля письма Фридмана и показаний Алексинского. Те же обвинения, те же упреки, тот же тон. Даже фраза о полезности критикуемых действий «для центральных держав» почти однозначна в обоих случаях. Разный только объект критики: у Фридмана — Парвус, у Алексинского — Ленин. А ведь у последнего тоже имелись публичные выступления с критикой и Парвуса, и украинских националистов в лице упоминаемого Фридманом Баска (он же — Меленевский, он же — Соколовский, он же — Гылька). Уж кому-кому, а вездесущему и всезнающему, подобно Бурцеву, Алекси некому должен был быть известен такой случай. [147] В начале 1915 года к Ленину (он тогда проживал в Берне) зашел известный кавказский меньшевик Триа, приехавший из Константинополя.
147
9 августа 1917 г. Александров вторично допрашивал Алексинского. Он предъявил ему копии статей, которые получил из контрразведывательного отдела почти месяц назад. В протоколе допроса Алексинский оставил запись: «По прочтению мною предъявленного мне экземпляра, удостоверяю, что помещенные в нем три статьи есть точный перевод с французского на русский язык моих статей, написанных на французском языке мною и напечатанных в газете „Le Bonnet Rouge“ — издававшейся в Париже». Ну а в одной из статей можно прочитать: «В начале ноября 1914 г. Меленевский через другое лицо обратился к грузинскому соц. — дем. Триа, живущему в Цюрихе, и просил его приехать в Вену, чтобы обсудить важное революционное дело. Г. Триа, знавший прежде Меленевского как члена русской соц. — дем. партии и не знавший, что он стал агентом монархии Габсбургов, отправился в Вену. (Для проезда через австрийскую границу Меленевский дал ему фальшивый австрийский паспорт.)» Не для передачи ли провокационного письма Ленину, о чем рассказывается выше, потребовался Меленевскому-Баску простодушный Триа, которому, как утверждал Алексинский, в Вене предложили «освободить» Грузию от «русского ига» с помощью Австрии, Германии и Турции и обещали ему, что он будет «грузинским Гарибальди»?
«…Любезный гражданин!
Триа передал мне Ваше письмо от 28. XII. 1914.
Вы явно ошибаетесь… Мы работаем за сближение рабочих разных (и особенно воюющих) стран, а Вы, видимо, сближаетесь с буржуазией и правительством „своей“ нации. Нам не по дороге.
Н. Ленин [148] . Берн. 12.1.1915». [149]
На словах же заявил, что не может нравственно воспринимать Баска, поскольку тот вступил в сношения с одним из империалистических государств — Германией, а поэтому между ними не может быть ничего общего.
148
Так иногда В.И.Ленин (Ульянов) подписывал свои статьи
149
Л е н и н В.И. Полн. собр. соч. Т. 49. С. 50.
То, что Алексинский по отношению к Фридману поступил бесчестно, использовав его письмо с провокационной целью, отступив от его содержания, а также откровенно «сплагиатничал», — не должно особо удивлять. В журналистской среде знали его нечистоплотность. Но зачем было Александрову все это приобщать к делу — все публикации Алексинского, а тем более такую, казалось бы, бесполезную для установочной версии, более того, в определенной степени опровергающую ее статью Фридмана? Думается, она послужила своеобразным эталоном в фальсификации показаний многих свидетелей. Все, что говорилось Фридманом в адрес Парвуса, приобретало обвинение в устах тех или иных людей и в самых разных вариантах по отношению к Ленину и большевикам. Причем опускались (разумеется, для гласного освещения; в протоколы допросов все вносилось пунктуально) положительные моменты. К примеру, 10 сентября 1917 года П.А. Александров беседовал с шестидесятилетним Г.В. Плехановым, проживавшим в Царском Селе. Пожалуй, из всех допрошенных свидетелей он больше всех знал В.И. Ленина и имел право судить о нем. «Ленина я знаю давно, — говорил он, — познакомившись с ним в Женеве в 1895 году. До 1903 года мы жили вместе, как партийные работники, участвовали в издании „Искры“ и прочее. Тогда Ленин был с нами заодно. С 1903 года я разошелся с ним…» Судя по протоколу, он высказал немало такого, что могло восприниматься в двояком смысле. И все же, продолжая и здесь борьбу с политическим противником, Плеханов давал иногда однозначные и даже категоричные положительные оценки лидеру нелюбимых им большевиков: «При этом я исключаю всякую мысль о каких-либо корыстных пользованиях Ленина», «Я убежден, что даже самые предосудительные и преступные с точки зрения закона действия совершались им ради торжества его тактики», «Но повторяю, я говорю только в пределах психологической возможности и не знаю ни одного факта, который доказывал бы, что психологическая возможность перешла бы в преступное действие» и т. п. Последнее замечание касалось пересудов об использовании Лениным германских средств для «осуществления своей тактики». Плеханов не мог привести ни одного факта о получении Лениным денег от немецкой стороны, а тем более ее разведки. Александров же его предположения о «психологических возможностях» трансформировал для склочной прессы в лице Алексинского, Бурцева и других им подобных в безосновательные «конкретные примеры». Тем более что в показаниях Плеханова подобных рассуждений и догадок имелось с избытком. Именно они и выпячивались, именно они предавались огласке. О том, что «Ленин неразборчив в средствах», что «в один из моментов обострения борьбы между большевиками и меньшевиками последние обвиняли Ленина в похищении адресованных им писем», что «тактика ленинская была до последней степени выгодна Германии». Плеханов говорил, что «неразборчивость Ленина» позволяет ему «допускать, что он для интереса своей партии мог воспользоваться средствами заведомо для него идущими из Германии». В сведениях, интерпретированных Александровым и поступающих в различные редакции, уточнения «допускаю», «в интересах партии», «исключаю всякую мысль о какой-либо корысти», имевшие принципиальное значение не только для одного лица или отдельной партии, но для всего следствия, опускались, вымарывались, извращались. Оставалось только корыстолюбие, подавление всех и вся, измена ради положения и наживы.
Плеханов резко отзывался о Троцком (Бронштейне). «Я считал Троцкого, хотя и не лишенного известной талантливости, но крайне поверхностным и в сущности пустым человеком», — признался он Александрову. Это касалось более раннего периода их знакомства, состоявшегося в 1902 году. Со временем Плеханов узнал, что энергичный, напористый, амбициозный, но «лишенный всяких сколько-нибудь серьезных знаний» Лев Бронштейн склонен к угодливости, двурушничеству и другим неприятным делам. Но следствие и социал-шовинистская пресса, связавшие Троцкого и Ленина единым обвинением, переносили подобные оценки, данные первому из них, и на второго. Если Плеханов обвинял Троцкого в близких отношениях с Парвусом, для Александрова это было равносильно обвинению в адрес Ленина. И какое ему дело до того, что Плеханов по этому поводу говорил: «Какие отношения существовали у Парвуса с Лениным во время войны, я не знаю. До войны отношения их, насколько я могу судить, не были близкими». Какое ему дело до того, что, по словам Плеханова, и близость Троцкого с Парвусом относится к прошедшим годам, что о последних годах он говорил: «Имел ли Троцкий связи с Парвусом, я не знаю, но его органы тогда высказывались против Парвуса». Не «замечалась» и такая фраза Плеханова: «В Вене Троцкий издавал до войны „Правду“, не имевшую ничего общего с ленинской „Правдой“. Об участии Парвуса в этом издании мне ничего не известно. Думаю, что он не участвовал». [150]
150
ГАРФ.Ф. 1782. Оп. 1.Д. 12. Ч. 1-я. Л. 100–106.
Оставлял Александров без внимания и другие невыгодные ему оценки Ленина. К примеру, того же Троцкого: «…считаю совершенно невероятными какие бы то ни было преступления подобного рода со стороны Ленина…» Точно так, как делал это и принявший от него эстафету публичной казни большевиков Соколов. Первый предал огласке «факты», изобличившие большевиков и их лидера в «корыстолюбии и измене». Второй доказывал, пользуясь этими «фактами», что никто иной, кроме этих «беспринципных, меркантильных и кровожадных предателей», не смог бы поднять руку на государя-императора и его семью. А чтобы эта теорема превратилась в аксиому, тоже, подобно Александрову, замалчивал невыгодные факты и выпячивал улики. Скажем, в августе 1920 года Соколов допрашивал Керенского. Оговорка последнего, вернее, его признание, что Ленина нельзя считать немецким агентом «в вульгарном смысле», не нашла в печати тех дней отражения. Зато раздувались высказывания бывшего главы Временного правительства, повторявшего те же намеки Плеханова, Мартова, Алексинского о «несомненной связи Ленина с немцами», о «пользовании их средствами». И ведь все это представлялось именно в «вульгарном понимании», что оспаривал Керенский.