Убийство на дуэли
Шрифт:
— Так значит, Югорская и Милев…
— Я думаю, что они завязаны в нашем деле. Как — это вопрос. С кем вместе, с какими целями — вопрос. Ну да ладно, обсудим все позже.
Бакунин приложил палец к губам, сделал мне знак рукой, по-видимому означавший — «погоди», повернулся и пошел к двери одного из своих кабинетов, где его ожидала недописанная глава очередного гениального трактата.
Я отправился в свою комнату. Сытный обед в самом деле позволял не думать об ужине. Усталости я тоже не почувствовал, охваченный мыслями, проистекавшими из всей той информации, которая собралась за сегодняшний день. Сначала я набросал план и заметки для записей, чтобы не забыть главного и каких-либо деталей. А потом как-то невольно начал писать — вместо того чтобы лечь спать после такого насыщенного событиями
Глава тридцать шестая
В СЕМЬЕ НЕ БЕЗ УРОДА
Я так увлекся, что не заметил, как пролетело часа полтора. Вдруг дверь тихонечко отворилась и в комнату заглянул Бакунин. Увидев, что я не сплю, он вошел и закрыл за собой дверь. В руках Бакунин держал свои домашние тапочки. Они у него были на толстой жесткой кожаной подошве, и он, опасаясь, что звук его шагов может достичь уха неусыпного Василия, прошел по коридору босиком. С порога, стоя босиком на полу, он заговорщицки подмигнул мне. Я подумал, что это значит: «как я, мол, перехитрил Василия». Но оказалось, Бакунин имел в виду другое. Наш сумбурный разговор в коляске и необычные новости отвлекли его от главного. Не успев надеть тапочки, Бакунин спросил:
— Ну что, брат, как княжна? Влюблена в тебя?
Я растерялся.
— Ну-ну, братец. Не смущайся. Рассказывай. — Бакунин подошел к столу, уселся в кресло, стоявшее рядом, и только после этого надел тапочки.
Я посмотрел на Бакунина. Лицо его излучало столько дружественности, что вместо того, чтобы возмущенно отнекиваться, я сказал:
— Да, я влюблен в княжну, — и вдруг почувствовал себя просто и легко, как во время разговора с княжной у Югорской.
— Какая девица, князь, просто чудо! Сколько женственности! И как сияет! А все потому, что тоже влюблена.
— Влюблена. Но не в меня. Ведь она послезавтра куда-то уплывает на пароходе. И скорее всего без ведома тетушки и других родственников. И уж конечно не одна.
— В тебя, князь, в тебя. И никуда не уплывет. Ни на каком пароходе. Вот посмотришь. Поверь мне, искушенному, опытному донжуану. А если у вас все сложится серьезно? Ведь она богатейшая невеста в России.
— Но, Антон Игнатьевич… Только что убит ее отец. Она в трауре… И потом…
— Да, брат, да. Так устроена жизнь. Каждый день кто-то уходит. А любовь не берет в расчет ничего, ибо она движет всем. Она первична. Без нее и смерти бы не было. Поэтому любовь ни с чем не считается. Ну да ладно, князь, авось погуляем на твоей свадьбе.
— Антон Игнатьевич, — я все-таки решил перевести разговор на другую тему, — все, что стало известно сегодня, изменило ваше мнение об убийстве князя Голицына?
— Нет, князь. У меня не сложилось мнение, а следовательно, у меня его не было и нет. А раз его нет, то и измениться оно не могло. Я могу сказать только то, что говорил раньше: очень хорошо подготовленное убийство. Продуманное, спланированное убийство, которое позволит убийце достигнуть какой-то важной для него цели. Пока не станет ясно, какая это цель, будем бродить как в потемках. Думаю, все сокрыто в окружении князя Голицына, в его семье, в Югорской и Милеве. А террористы и германская разведка здесь ни при чем. Толзеев гадкий человек, редкостная заноза. Им воспользовались как инструментом. А потом убили, чтобы замести следы. Впрочем, для того, чтобы воспользоваться им как инструментом, нужно было хорошо знать его отвратительные качества. А это уже подсказка. Кто их, эти качества, знал?
— Антон Игнатьевич, я хотел спросить вас… Как это вы так ловко тогда ударили слугу Толзеева?
— А это, братец ты мой, бокс.
— Бокс? Ну да, я слышал, это называется боксом.
— Английское изобретение. Такой английский удар, — пояснил Бакунин. — Основательный, как все английское. Ведь как ударит русский? Размахнется во всю силу, во всю ширь и ухнет — не дай Бог попадет, сметет с ног долой. У англичанина на такой удар силы
— Я как увидел… Мне вспомнился дворник князя Голицына. Как будто его тоже утром вот таким английским ударом. Боксом.
— И ты думаешь, не я ли это в черной маске лазил в кабинет князя Голицына?
— Уж больно удар похож. Но лазили не вы. Значит, тот, кто лазил, тоже мастер бокса.
— Это верное рассуждение. Только научиться боксу несложно. Эту науку многие одолели.
— И еще я хотел спросить… Что имел в виду Толзеев, когда говорил о вашем дядюшке?
— То есть о Бакунине?
— Или Черемисове?
— Князь, Черемисов — это мой дядюшка, Петр Петрович, то есть не дядя, а дядюшка, воспитатель. А Бакунин — Михаил Бакунин — двоюродный мой дядя.
— И это о нем так говорил Толзеев?
— Как так?
— Каторга, тюрьма, террористы…
— Душа моя, ты что же, не знаешь, кто такой был Михаил Бакунин?
— Нет.
— Ну, князь. Ты меня порадовал. Уж я-то думал, в России не сыскать человека, который бы не слыхал о Бакунине. Бакунин — честная дворянская фамилия. Наши предки верой и правдой служили императору Петру I и императрице Екатерине II. Мой дедушка — надворный советник, учился в Падуанском университете, служил в посольствах. По женской линии мы в родстве с князьями Мышецкими. Наше родовое гнездо — Премухино на берегах Осуги в Новоторжском уезде Тверской губернии. Но в семье не без урода. Михаил Бакунин, мой двоюродный дядя, начал с того, что в юнкерском училище подделал два векселя. А закончил тем, что участвовал в европейских революциях, сидел в тюрьмах, бежал через Сибирь в Америку. Стал знаменитейшим анархистом, пророком революций, кумиром нынешних студентов и террористов. Им-то и попрекал меня Толзеев. Но, князь, я с гордостью ношу свою фамилию. Мой отец честно служил отечеству, и я делаю то же самое. Я предчувствую беды, которые ждут впереди Россию. И не только предчувствую. Я рассчитываю их, словно математик. Страшные выводы вытекают из многих уравнений. Но что делать, князь, будем достойны своей судьбы. А Толзеевы вносят вклад в дело погибели России не меньше, чем террористы. Конечно, обидно слышать, когда поносят твою фамилию. Но я от нее не откажусь из-за позора своего дяди. Разве я мало сделал, чтобы гордиться родовым именем? Оба императора приближали меня ко двору. Я, может быть, и служу бескорыстно и ревностно, потому что помню о Михаиле Бакунине. Признаюсь тебе, князь, я бы, может, и сыском бы не занялся, не помни я такого греха за нашей фамилией. Занялся бы химией, вместе с Менделеевым. Я ведь одно время был близок с ним. Поверишь ли, князь, какие тайны сокрыты в химии! Вселенная! А что касается самого — гигант! Характером тяжеловат. И вспыльчив. Но добрейшей души человек. И оригинал. Лет пятидесяти развелся с женой — решил жениться на молоденькой. Консистория развод разрешила, но наложила епитимью — запретила вступать в новый брак. Так он дал священнику десять тысяч — тот и обвенчал его с молодой женой.
— И что же священник? — спросил я.
— Расстригли. Тут же расстригли. А тот в ответ: «Коли б не расстригли, мне десять тысяч до конца моих дней все равно не выслужить». И вот что тебе еще расскажу о нем. Страсть любил читать детективы. Поедет, бывало, в Париж, привезет десятка три и читает. «Это вам, — говорит, — не Достоевский, одно убийство, а размазано на шестьсот страниц. Тут что ни страница, то убийство, аж дух захватывает». Но детективы плохенькие. Мы с тобой, князь, таких писать не будем. Как, кстати, твои записи?
— Я сделал записи за два последних дня, может, вы посмотрите?
— Хорошо, душа моя, к утру посмотрю.
Бакунин зевнул и отправился в свой кабинет, но, конечно же, не спать, а писать свои гениальные сочинения.
Глава тридцать седьмая
А ЛИРИЗМУ МЫ ПОТОМ ПОДПУСТИМ