Убийство по подсказке
Шрифт:
Базиль решил не сообщать Хатчинсу, что существует четвертый подозреваемый – Марго Ингелоу – и что она вновь получит доступ на сцену, на сей раз в качестве продюсера пьесы.
– Не считаете ли вы, что этот печальный случай может привести к уходу из труппы какого-нибудь актера?
– Вряд ли кто-нибудь из нас может позволить себе расторгнуть контракт с таким влиятельным продюсером как Мильхау, но… – в глазах Хатчинса загорелся холодный огонек, – но у него нет контракта с актером, который должен играть роль Владимира, и ему будет чертовски трудно найти кого-нибудь для этой
– Мистер Хатчинс, – снова обратился к нему Базиль, – вы знаете этих людей несколько лет. Вы можете рассказать нам о них больше, чем кто-либо другой. Что вы, например, скажете о Дереке Адеане?
– Обычная вошь в литературном потоке, – быстро, не задумываясь, ответил Хатчинс. – Интеллектуальный паразит. Если какая-то пьеса получает резонанс, имеет успех, то он тут же стряпает почти такую. Он называет это – «следовать традиции». Я называю это несколько иначе – плагиатом. Ему однажды действительно удалось поставить свою пьесу – слабое подражание известному спектаклю «Наш городок», которую он назвал «Наш город». Она жила ровно два вечера. Теперь он подходит к проблеме творчества с другого бока – к прославлению самого извращенного культа насилия, бесповоротному отрицанию всех человеческих добродетелей и воспеванию всех человеческих пороков. Но стоит лишь войти в моду иному взгляду на жизнь, как он тут же воспринимает его с не меньшим энтузиазмом. Некоторые люди, обладающие талантом, не имеют особых амбиций. У Адеана такового нет, зато есть огромные, колоссальные амбиции. Таких, как очень много, и некоторые из них значительно больше преуспели по сравнению с ним. Для них искусство – это легкий путь к достатку, к приличной жизни. Все для них просто, потому что им неведома боль, агония творчества, которых не избежать настоящему актеру.
– Не кажется ли вам, что Адеан чудовищно глуп, – спросил Базиль, – или он просто ничего не чувствует?
– Его не назовешь глупцом в обычном смысле этого слова. Я бы сказал, что у него есть интеллигентность, но нет интеллекта, он хитер, но далеко не мудр. И, конечно, он не обладает ни одним из достоинств, вызывающих симпатию, у него нет ни шарма, ни… такта. Это лишает его возможности добиться успеха. Он никогда не умел скрывать собственный эгоизм, как это делает большинство из нас, поэтому его так не любят.
– Прибегнет ли он ко лжи, если такая ложь поможет ему поставить собственную пьесу?
– Думаю, что да.
– А что вы скажете о тех трех ваших знакомых или друзьях, которые находятся под подозрением?
– Леонард – это настоящий актер старой школы, которому по плечу любая роль. Ванда и Род – представители современной актерской манеры игры – безыскусный натурализм, доведенный до абсурда.
– Спасибо, Сеймур. Но, простите, я хочу задать вам еще один вопрос. – Базиль внимательно смерил взглядом насторожившегося Хатчинса. – Скажите, слово «канарейка» говорит вам что-нибудь в связи с этими тремя актерами – Вандой, Леонардом и Роднеем?
– Нет, ничего.
На лице у Хатчинса появилось
– На достаточно разумном основании мы полагаем, то убийца наточил нож, которым совершил убийство, в точильной мастерской Лазаруса. Перед выходом оттуда он пустил из клетки канарейку. Судя по всему, это какая-то прихоть, каприз, но, вероятно, здесь кроется какая-то причина. Подумайте о прошлом этой троицы и, может, вам удастся предположить что-нибудь в этой связи.
– Вряд ли, – ответил Хатчинс, подумав минутку. – Вы считаете, что этот факт может служить каким-то сигналом, символом?
– Честно говоря, я не знаю. Конечно, большинство преступников – невротики. Преступление – это, по сути дела, форма невроза. Вот почему преступники обожают всевозможную символику, фетишизм. Я могу привести пример сотни подобных случаев: взломщики, которые оставляют на месте преступления какую-нибудь разноцветную тряпку, убийцы, рисующие черных кошек, других животных и т. д.
– Но что может символизировать канарейка? – Было заметно, интеллектуальное любопытство Хатчинса становилось все настойчивее. – А не поможет ли нам словарь? Ну-ка, ну-ка… – Он подошел к полке, взял из ряда толстых книг одну и раскрыл, положив себе на колени, начал читать вслух, включая сокращения.
– Ка-на-рей-ка (кн. – мн.ч.). «От исп. «ca a o», птица, вид танца. От лат. «Канарские острова», названные так из-за обитавших в тех краях собак огромного размера. (По лат. «canis» – собака.)
2. Вино, производимое на Канарских островах.
3. Старинный танец (уст.).
4. Птичка канарейка или характерный для нее цвет.
5. Канарейка – вид певчих птиц, типа зяблика, жительница Канарских островов, повсеместно считается любимой птицей для домашнего содержания; наиболее распространенная в мире птица, приспособленная долгое время жить в неволе. Вот все. Как видите, особой помощи от словаря мы не получили, – сказал Хатчинс, посмотрев на Базиля с беспомощной улыбкой. – Собака, остров, вино, танец? Небогатый выбор.
– Достаточно, достаточно, – перебил его Базиль. – Вы еще больше запутываете все дело!
Хатчинс рассмеялся и звонко захлопнул книгу, Базиль встал и взял свою шляпу. В окнах многих домов уже загорелись огоньки лампочек, которые гирляндами висели в надвигающихся сумерках. И вдруг он увидел огненные письмена: «Теперь время для чашки тилбургского чая». Только сейчас он начал понимать, почему линия горизонт выглядела до странного ему знакомой – это был тот самый вид, который он рассматривал под другим углом.
– Вон та стена с пожарной лестницей, вероятно, и есть стена Королевского театра, – воскликнул он. – А вон то маленькое строение напротив нас и есть то сам здание – «налогоплательщик», которое находится рядом тупиком, ведущим к служебному входу в театр!
– Да, вы правы. – Хатчинс не отрываясь следил за глазами Базиля. – Не правда ли, забавно, как небольшое смещение угла зрения может изменить весь окружающий пейзаж?
– Наверное, эта горящая неоновая надпись небоскреба Тилбери действует вам на нервы?