Убийство в морге
Шрифт:
— Пушкина? — удивился Рудин.
— Александра Пушкина! Не поэта, конечно! Наркотой промышлял. От себя работал.
— Это как?
— Просто: купит мелким оптом, а продает в розницу. Рынок!
Дверь камеры резко распахнулась, и в камеру ворвались четверо надзирателей.
— Встать! — заорал старший. — Собрать вещи и на выход в коридор.
Задержанные, тихо матерясь, стали собирать свои шмотки. Владельцы коек скатали матрацы и вместе с ними по одному выходили в коридор.
— Большой шмон! — шепнул Григорьев Рудину. — Ныкать нечего?
— Пустой! —
Григорьев собрал все со своей койки и вышел вслед за всеми.
А надзиратели, не стесняясь еще не ушедших Рудина и Григорьева, стали колотить большими деревянными молотками по железным койкам.
— Чего это они? — спросил у Григорьева Рудин, когда они оказались в коридоре. — Крепость железа проверяют?
— И крепость тоже! — подтвердил Григорьев. — Есть специалисты, полосу отломают, заточку из нее сделают и надзирателя в заложники. А эти «настройщики» по звуку могут определить разницу, может, где что прилеплено. Мастера имеются и с той, и с другой стороны. Всю жизнь и соревнуются: кто кого…
— И кто кого, по-твоему?
— Борьба с переменным успехом. Пока «мы ломим, гнутся шведы».
Другие надзиратели заводили по одному задержанных в большую комнату с длинным столом, обитым оцинкованным железом, и проверяли каждую складку одежды, каждый шов матраца.
После шмона всех построили по двое в колонну.
— Руки за спину! — раздалась команда.
— Теперь куда? — спросил Рудин у Григорьева, с которым встал рядом. — Опять мыться?
Григорьев рассмеялся:
— Изредка бывает и так: кое-кто приходит утром в банный день помытым. Днем по положению у камеры помывочный день, вот и гонят помытого опять вместе со всеми мыться.
— Зачем?
— Не оставлять же его одного в камере. У него записано: общак, ему общак и создают. Одиночку не имеют права.
— А наши вещи?
— Их еще проверят не один раз. Большой шмон есть большой шмон. Мы идем на прогулку. Вернемся, вещички вернут.
— Шагом марш! — послышалась команда, и все дружно пошли до следующей решетки, где их остановили, пересчитали и сдали на руки следующему надзирателю, который повел их до следующей решетки, преграждающей путь как на волю, так и на прогулочный дворик, расположенный на крыше тюрьмы.
Но как только закрылась дверь за спинами задержанных, они были предоставлены сами себе на полчаса в пространстве прогулочного дворика, над которым была натянута мелкая сетка.
Кроме сетки, над двориками были проложены мостки с перилами, и по ним разгуливал вооруженный часовой.
— А это еще зачем? — удивился Рудин. — Я же не сокол, к тому же не летаю!
— Сетка для порядка больше, — хотя кто его знает… — Григорьев задумался. — Часовой с оружием для устрашения, но если кто тебя убивать будет во время прогулки, часовой будет стрелять на поражение.
Задержанные, предоставленные сами себе, занялись кто чем. Поворов забился в угол и смотрел оттуда злобным волком на всех. Айрапетян достал
— Кто-то из «дернутых» утром недосчитается перчаток, — заметил Григорьев. — И я даже догадываюсь кто.
— Украли?
— Трудно назвать это воровством, — уклонился от осуждения Григорьев. — Ребятам скучно. А тот сквалыга всех достал борьбой за свою собственность. Вот его и наказали. Для чего им эта собственность — ты видишь.
— Пошли, поиграем! — предложил Рудин и бросился отнимать мяч у Маленького.
Григорьев стал играть с ним в паре. Затем Айрапетян поменялся с Маленьким местами, Маленький стал вратарем, и игра закипела со всей страстью неистраченных и неиспользованных сил застоявшихся молодых парней.
А Кузин с Великановым чинно гуляли, как и полагается пожилым людям, и вели «светскую беседу».
— Я все-таки не пойму, Сергей Сергеевич, — тоном академика спрашивал Великанов, — за что тебе семьдесят девятую шьют?
— Сам удивляюсь! Государство не только не потеряло ни копейки, наоборот, — приобрело. Обман потребителя был, не отрицаю. Ну, так и судите за обман потребителя, а не за грабеж государства.
— А на чем обманывал-то? — наивно спросил Великанов.
Но Кузин, как ни странно, охотно рассказал суть своего бизнеса:
— Я главным инженером ткацкой фабрики работал. Как-то пришла мне на ум хорошая идея: заметил, что очистки шерсти смываются в канализацию, установил мелкий фильтр, из этой шерсти пряжу стали делать пополам с искусственным шелком. Из пряжи ткань делали, костюмы шили. Которые продавали как чистошерстяные.
— А они были полушерстяные? — усмехнулся Великанов.
— Да мы бы их продавали как полушерстяные, но фабрика выпускает только шерстяную ткань. Против плана не попрешь! Но государство что теряло от моей деятельности? Почему мне инкриминуют хищение в крупных размерах? Когда всюду поощряется частная инициатива?
— А ты считаешь, хищения не было? С государством ты же не делился? «Мою шерстку прядешь, мое мясо варишь…»
— Господи! При чем здесь налоговое управление? Так и судите за уклонение от налогов, а не за хищение. Я же тебе говорю: очистки спускали в канализацию. Никому они не нужны были, только засоряли реку. Премию я заслуживал, как борец за чистоту экологии.
— А тебе не приходило в голову, что свою идею можно было предложить государству?
— А как ты себе это представляешь? У нас нет, как на Западе, контор, которые оформляют приоритет твоей мысли. А мысль документально не оформишь. Это у нас называется рацпредложение. В лучшем случае небольшую премию получишь. Первый же шеф, к которому ты обратишься за содействием, предложит тебе соавторство, в лучшем случае. А в худшем случае…