Убрать ИИ проповедника

Гамаус Лиза

Смотрите на любовь свою всегда

С живым и постоянным удивленьем.

Алмаз не подчиняется годам

И никогда не обратится в малость.

Дивитесь же всегда тому, что вам

Заслужено иль нет — судить не нам,

Но счастье в мире всё-таки досталось!

И, чтоб любви не таяла звезда,

Исполнитесь возвышенным искусством:

Не позволяйте выдыхаться чувствам,

Не привыкайте к счастью никогда.

Чтец из Муслима был неважнецкий, но зато он старался.

Стеша захлопала в ладоши. Он читал это только ей вне всякого сомнения, но смотревшие на Муслима глаза были не с Муслимом. «Что за проблема между ними?» — подумал Эдвард. Он чувствовал, что ей было трудно с ним, она как будто едва сдерживалась. А он из кожи вон лез, чтобы всё загладить или «перезагрузить», как сейчас выражается молодёжь.

— Муслим, я вспомнила свою первую любовь, — вдруг сказала Марго.

«Эдвард» — продолжило табло.

Эдвард встал, сделал паузу, дождался полной тишины, выбрал мишень — безобидную и тихую Стешу, как ему казалось, надеясь поймать в её глазах восхищение его актёрским профессионализмом, и сразить наповал. Ну, уж её-то точно сможет, подумал Эдвард, она же не Марго. Вдохнул воздух перед стартом, выдохнул и прочёл:

Прощай,

позабудь

и не обессудь.

А письма сожги,

как мост.

Да будет мужественным

твой путь,

да будет он прям

и прост.

Да будет во мгле

для тебя гореть

звёздная мишура,

да будет надежда

ладони греть

у твоего костра.

Да будут метели,

снега, дожди

и бешеный рёв огня,

да будет удач у тебя впереди

больше, чем у меня.

Да будет могуч и прекрасен

бой,

гремящий в твоей груди.

Я счастлив за тех,

которым с тобой,

может быть,

по пути.

Стеша осталась равнодушной к его мастерству, сидела, как каменный истукан, не шевелясь. Эдвард смутился. Вот, что значит, человек, не имеющий отношения к театру, к актёрскому поиску, к творческому нерву. Марго снисходительно улыбнулась ему, когда он нашёл её глаза в качестве поддержки, а Муслим как всегда смотрел на свою жену. В этот раз он смотрел так жалостливо и грустно, как будто Эдвард для него читал Бродского. Можно было даже подумать, что именно об этом он и думал — о расставании, о предстоящей разлуке, но не о том, как Эдвард классно подготовился.

Бедному Эдварду явно никак не везло с признанием его актёрских качеств. На преподавательском экране появилась надпись «принято». «Сподобился», — ухмыльнулся Эдвард, — «дождался признания электронного экрана. Не зря ходил на работу». Он тихо сел на своё место, посмотрел по привычке на руки, которые просто рыдали по карандашу, и остолбенел: артритные шишки на пальцах исчезли. Они никогда не были большими и ещё особо не давали о себе знать, но раньше их было уже видно. Он сжал кисти в кулаки, разжал, посмотрел на свои длинные ровные пальцы и почему-то огляделся по сторонам. Никто ничего не заметил. Потом внимательно посмотрел на руки Стеши, у неё артрит давно хозяйничал, и на её пальцах он хорошо просматривался. Ничего себе! Просто девчачьи пальчики! Он заметил, что Стеша смотрела на него, и сразу закашлялся, проводя рукой по волосам.

В Центре они никогда не занимались с живым

преподавателем: с ними разговаривал голос из голограммы, иногда там появлялся преподаватель в он-лайн режиме, если это были уроки по языкам, и показывали разные фильмы и картинки. Только, когда дело касалось спорта, появлялись два тренера и два массажиста, которые были настоящими, правда, не особенно разговорчивыми. Можно сказать, совсем не разговорчивыми, они произносили коротко команды или корректировали позы, если Эдвард не точно, понимал, что от него хотели.

«Стеша» — появилось на табло.

Эдвард, ошеломлённый открытием в своём внешнем облике и одновременно довольный тем, что его оценили где-то там, в кулуарах заведения, приготовился слушать, предварительно надев на себя маску равнодушия и непоколебимости. Что он мог услышать от ещё одной дилетантки, разве что наивные неотработанные нотки, присущие выступлениям работниц в заводских клубах самодеятельности, знакомые со времён юности. Как они тогда все любили Есенина в СССР! Позже Вознесенского, Евтушенко, кто-то с ума сходил по Рождественскому.

Стеша тоже сделала паузу и дождалась внимания. Потом прищурилась немного и как-то своеобразно скрестила руки на груди. Муслим уставился на неё сверлящими чёрными глазами. Казалось, что он ждал чего-то важного, потому что немного наклонил корпус вперёд и плотно сомкнул губы. Эдвард бросил взгляд на Марго, но она была сама безмятежность. Уж кто-кто, а она понимала в том, как надо читать стихи, чтобы захватывало дух и оставалось долгое послевкусие.

Гляжу на будущность с боязнью,

Гляжу на прошлое с тоской

И, как преступник перед казнью,

Ищу кругом души родной;

Придёт ли вестник избавленья

Открыть мне жизни назначенье,

Цель упований и страстей,

Поведать — что мне бог готовил,

Зачем так горько прекословил

Надеждам юности моей.

Земле я отдал дань земную

Любви, надежд, добра и зла;

Начать готов я жизнь другую,

Молчу и жду: пора пришла;

Я в мире не оставлю брата,

И тьмой и холодом объята

Душа усталая моя;

Как ранний плод, лишённый сока,

Она увяла в бурях рока

Под знойным солнцем бытия.

Эдвард не понял, что это было. Как будто он шёл по узкой улочке на окраине фабричного городка и упёрся в резные ворота мраморного особняка со светящимися окнами. Лермонтов?! Давно забытый! А какой тягучий и щемящий! И что это за интонации у Стеши, и разве у неё такой пронзающий насквозь голос? Это Стешин голос? Как это? Это вообще она? Всё сжалось внутри от трепета перед гением — «Придёт ли вестник избавленья Открыть мне жизни назначенье». Можно ли лучше сказать о том, что у него внутри? Даже Марго была приятно удивлена — она вся светилась и улыбалась. Интересно, кому? Себе или Стеше? Своим мыслям, радости от Стешиного исполнения, возможно, ещё чему-то. Муслим смотрел влажными глазами. Его тоже пробрало. Как такое могло быть? Какая-то старушка прочитала Лермонтова лучше, чем многие профи актёрского мастерства, которых он слышал! Это всё условно, конечно, кто как читает и насколько лучше, но сила воздействия от Стешиного чтения была не шуточной.