Учебка. Армейский роман
Шрифт:
Слова сержанта, будто плетью, больно ударили Игоря. «Так я и знал… Так я и знал… Что же мне теперь делать? Что делать? Ведь взвод не простит — у нас почти одни минчане! А их дома ждут. А из-за меня теперь увольнений не будет», — в отчаянии думал Игорь.
— Курсант Тищенко!
— Я.
— Выйди из строя, боец!
— Есть, — Игорь понуро вышел на центр прохода.
— Посмотрите еще раз на этого чмошника! Благодаря этому «дембелю» ни вы, ни я, ни младший сержант Шорох целый месяц не сможем пойти в увольнение. Это называется — здравствуй,
— Хоть бы тябе и, правда, дамой атправили! То шынэль парэжыш, то в увальнении залятиш, — поддержал Гришневича Шорох.
«Но почему они так озлобились на меня? Почему? Ведь это могло случиться с каждым. У всех без исключения курсантов роты верхние пуговицы парадки стерты автоматами. Разве я виноват, что попался именно я, а не кто-нибудь другой? Черт, и почему я эту дурацкую пуговицу не перешил?!» — Игорь смотрел на взвод ничего не видящими глазами.
— За что ты залетел, знаешь? — спросил Гришневич.
— Так точно. У меня была верхняя пуговица потерта.
— Я не знаю, что там у тебя потерто — а в бумаге, что Денисову принесли, написано, что был задержан из-за нарушения формы одежды.
— Мы ведь присягу принимали — у всех такие пуговицы…
— Закрой рот, боец! Я тебе слова не давал! — взбешенный Гришневич подскочил к Игорю и несколько раз ударил его кулаком в грудь.
— Астарожна, а то Тищэнка у нас все врэмя балеет — ещо умрот этот «дембель»! — зло прокомментировал Шорох.
От обиды и унижения Игорю хотелось плакать, но он сдерживал слезы. Ему казалось дикой несуразностью то, что весь этот шум поднимается из-за одной единственной пуговицы. И впервые Тищенко подумал, что армия напоминает огромный сумасшедший дом: «Господи, разве они не понимают, что подняли скандал из-за ничего?! И ведь вовсе не потому, что меня не любят. Будь на моем месте любой другой, не Сашин, конечно, с ним бы поступили точно так же. Но ведь это глупо и абсурдно! Такое впечатление, что все они дружно сошли с ума». Тищенко смотрел на перекошенные злобой, казавшиеся ему безумными лица сержантов и ничего не слышал из того, что они говорили. Вернее, он слышал каждое слово, но это слово тут же вылетало из головы, уступая место следующему. «Сумасшедший дом! Сумасшедший дом!» — твердил себе Игорь, глядя на брызжущего слюной Гришневича. Тищенко все же смог сдержать слезы и, в конце концов, упрямство вытеснило обиду и страдание. Как кабан, затравленный тигром, нападает на своего врага, так и Игорь все больше и больше желал броситься на Гришневича и вцепиться ему в горло.
Медленно, очень медленно возвращался Игорь из глубин своей души к окружающей действительности.
— Это еще хорошо, что не я ему увольнительную выписывал! А Денисов меня вызвал и спрашивает:
— Кто Тищенко выписывал увольнительную.
— Он думал, что я и хотел меня наказать. А я ему сразу и отвечаю: «Вы, по просьбе старшего лейтенанта Вакулича.» Тут он и заткнулся! Только объявил, что взвод лишается
— Н-никак н-нет, — дрожащим голосом сказал Игорь.
— Ну что же — пускай теперь тебе взвод спасибо скажет. Разойдись! Тищенко, почему ты мне не доложил о том, что залетел в увольнении?
— Боялся…
— Иди, о чем с тобой говорить?
Вначале курсанты молча разошлись по своим кроватям, но потом, словно снежный ком, стал нарастать возмущенный гул.
— Почему из-за этого чмошника я должен пропускать увольнение?! — возмущенно вопил Резняк.
— И я тоже?! Ну что, Тищенко, язык проглотил? — недовольно крикнул Петренчик.
— Чего вы на него наезжаете? На его месте мог бы быть любой из нас. В конце концов, это смешно — зачем такой шум из-за пуговицы устраивать?! Если кто и виноват в том, что мы больше в увольнение не пойдем, так это патруль и наш Денисов! Одни дураки придумали черт знает что, а другой дурак поверил и наказал Тищенко ни за что, ни про что! Ведь Тищенко абсолютно ничего не сделал — подумайте хоть об этом! — вступился за Игоря Доброхотов.
— Надо было поменьше таблом щелкать! Увидел патруль — сразу же бежать надо, а не стоять с раззявленным ртом, как ворона! — возразил ему Петренчик.
— Это был центр города. Куда же я мог побежать? — спросил Тищенко.
— Не знаю. В туалет! В магазин! В метро! Куда угодно!
— Так ведь я ничего не сделал! А если бы побежал, то патруль мог подумать, что я что-то сделал. Поймали бы, а потом сутки продержали.
— У тебя вечно сто отговорок — захотел бы и не попался!
— Да что ты с ним разговариваешь?! Ему все равно в увольнения ходить не надо — что ему с этого запрета?! — вновь вступил в разговор Резняк.
— Ты, Резняк, уже два раза в увольнении был и к тому же в нормальном увольнении — дома. А я еще ни разу — этот раз можно не считать, все равно в госпитале просидел, — тихо сказал Тищенко.
— А зачем тебе увольнение? Ходить по городу и членом груши околачивать?! — ехидно спросил Резняк.
— Ко мне мать время от времени приезжает. Я бы тоже не отказался в увольнение сходить.
— Ну вот — теперь и сам не пойдешь, и мы из-за тебя тоже в казарме сидеть будем! На тебя мне наплевать, а вот взвод жалко! — презрительно процедил Резняк.
— Разве я виноват, что у нас в армии такая тупорылая система — коллективная ответственность? Пусть бы меня одного наказали! Хотите — я даже схожу и попрошу об этом ротного? — предложил Тищенко.
— Конечно, сходишь! Но ты нам зубы не заговаривай — здесь дело не только в этом. Денисов, скорее всего, тебя просто выгонит, вот и все. Наверное, придется тебе темную делать?! — Резняк с трудом удерживался от искушения наброситься на Игоря.