Учебка. Армейский роман
Шрифт:
— Што, Тищенка, здаровья не была бляху пачыстить?!
— Виноват. Я вчера в наряде по столовой был, а бляха там очень сильно потемнела.
— Чаго это она патемнела?
— Окислилась.
— Ты мне тут сказки не рассказывай! Устранить замечание!
— Есть.
Игорь вытащил из кармана пидорку и лихорадочно принялся тереть ею пряжку, демонстрируя чрезвычайное старание.
— Раньше нада было это делать! — буркнул Шорох и пошел дальше.
— Головные уборы к осмотру!
Игорь снял пилотку, отвернул ее правый край и увидел, что у него только одна иголка с белой ниткой. А положено
— Где твая чорная нитка?
— Вчера кто-то взял и не отдал.
— Все у тебя не слава богу. После асмотра прыкалоть!
— Есть.
И с иголкой все завершилось вполне благополучно.
— Содержимое карманов к осмотру!
С «содержимым» у Игоря все было в порядке.
— Подворотнички к осмотру!
Начиналось самое опасное. Тищенко дрожащими от волнения руками расстегнул верхнюю пуговицу хэбэ и, взявшись пальцами за кончики воротника, развел их в стороны. Сильнее всего грязь была видна возле шеи, а края обычно оставались чистыми. Если не очень сильно разводить руки, то иногда можно было и скрыть загрязненные места. Именно на это, а точнее на невнимание сержанта надеялся сейчас Игорь. Как назло, сегодня Гришневич внимательно разглядывал подворотнички и заставлял курсантов как можно шире раздвигать их в стороны. На этот раз Шорох проверял противоположную шеренгу, а Гришневич неотвратимо приближался к Игорю. Наконец сержант подошел к нему вплотную и пристально посмотрел на подворотничок.
— Курсант Тищенко, — Игорь постарался представиться максимально спокойно и уверенно.
Представляться Гришневичу было, конечно, полным идиотизмом, но так надо было поступать при каждом подходе сержанта во время утреннего осмотра.
— А ну раздвинь подворотничок шире!
Игорь едва заметно развел руки.
— Шире, боец! — рявкнул Гришневич.
«Все, заметил», — подумал Тищенко и раздвинул подворотничок.
— Что такое, Тищенко? Что — подшиться не успел? — грозно спросил сержант.
— Виноват. Вчера вечером мне показалось, что он чистый. Может быть, просто так показалось в электрическом свете…
Гришневич резко сорвал подворотничок и наотмашь ударил им Игоря по лицу:
— Показалось, говоришь? Это тебе, чтобы больше не казалось, душара паршивый!
Игорь растерянно смотрел на Гришневича. Сержант еще раз отвел руку с подворотничком для удара и Тищенко, не выдержав, отклонил голову в сторону и зажмурился.
— Была команда смирно! — заорал Гришневич.
Игорь усилием воли вернул голову в прежнее положение. Сержант принялся хлестать Тищенко подворотничком по лицу, приговаривая при этом одну и ту же фразу:
— Надо подшиваться! Надо подшиваться!
Каждый удар приносил не столько боль, сколько стыд за свое публичное унижение. Игоря еще никогда никто не бил перед строем по лицу, и он испытал самый настоящий шок. Тищенко казалось, что он неожиданно попал в какой-то царский полк и его хлещет по лицу отвратительный унтер.
— Виноват, товарищ сержант. Виноват…
Гришневич, увидев в глазах Тищенко слезы, перестал его бить и, бросив на плечо курсанту подворотничок, зло крикнул:
— Даю тебе две минуты, чтобы подшиться заново! Время пошло — улетел!
Готовый зарыдать от обиды и унижения, Игорь бросился в казарму. Дрожащими от волнения руками Игорь вытащил из своей тумбочки катушку белых ниток и иголку. Долго не мог продеть нитку сквозь ушко. Чтобы сэкономить время, Игорь не стал пришивать подворотничок полностью, а лишь приметал его по краям разреза воротника. Середина была полностью свободной, но, опираясь на шею, смотрелась так, словно она была пришита. Закончив, Игорь бросился вниз. Как не обидно и не унизительно была выходка сержанта, приказ надо было выполнять. Тищенко прибежал ровно через четыре минуты:
— Товарищ сержант, ваше приказание выполнено.
Гришневич не обратил внимания на просрочку времени. Оглядев криво приметанный подворотничок, сержант зло процедил:
— Встать в строй!
— Есть, — ответил Игорь.
Больше всего Тищенко хотелось сейчас заехать сапогом в рожу своему сержанту, причем обязательно грязным сапогом. Пока Игорь бегал в казарму, проверили наличие нижнего белья, и Тищенко мог утешить себя хотя бы тем, что эта процедура обошла его стороной.
— Кругом! Правую ногу на носок… ставь!
Взвод дружно выставил каблуки. Гришневич шел вдоль строя и рассматривал сапоги подчиненных. Несмотря на то, что курсанты служили еще меньше двух месяцев, их сапоги от интенсивной муштры и беготни успели порядком поизноситься. Самая большая нагрузка выпадала на каблуки, и они стирались в первую очередь. Пара сапог выдавалась на восемь месяцев и, учитывая, что это была ежедневная и почти единственная обувь курсанта, выдержать положенный срок было сложно. «Деды» и «черпаки» прибивали на свои каблуки специальные металлические подковки, да и они не всегда были нужны — ходить и бегать старослужащим приходилось гораздо меньше. «Духам» подковки были не положены, и молодым приходилось тяжелее. Чтобы сапоги раньше времени не развалились, сержанты ежедневно осматривали каблуки и приказывали курсантам при необходимости починить обувь. Но всегда почему-то приказывали отставить назад правую ногу, а Игорь значительно сильнее стоптал левую.
— Починить каблук! — Тищенко услышал за спиной голос Гришневича и получил несильный удар по сапогу.
«Интересно, что бы сказал сержант, если бы увидел, что у меня с другим каблуком твориться?» — подумал Игорь.
Конечно, Тищенко и сам мог бы без приказа починить обувь, но… Во-первых, это надо было делать урывками, а после приказа время выделяли специально. А, во-вторых, после приказа собиралась целая компания, и вместе было гораздо веселее работать. В-третьих же, Тищенко никогда не отличался большими способностями в сапожном деле и боялся испортить сапоги. А вместе надежнее — кто-нибудь подскажет или поправит. В-четвертых, и это самое важное, Тищенко было просто лень это делать, пока каблуки были еще в приличном состоянии.