Учебка. Армейский роман
Шрифт:
— Есть.
Албанов взял карточки и принялся неторопливо разносить их по рядам. Гришневичу это не понравилось, и он недовольно заметил:
— Я не понял, Албанов, ты что, плохо сегодня спал, а?!
— Никак нет — хорошо, — не понял сержанта Албанов.
— Если хорошо, то шевелиться надо быстрее! Или ты хочешь, чтобы я тебе приказал бегом раздавать?
Албанов ничего не ответил, но заметно ускорил шаг. Второпях он нечаянно задел телеграфный аппарат, который, как всегда, чинил Шорох.
— Што ты, как варона? Глаза пратры, Албанав! — недовольно крикнул младший сержант.
— Виноват, — пробормотал Албанов и поспешно побежал дальше.
Наконец, карточки были розданы, и взвод вопросительно посмотрел на сержанта, ожидая сигнала
— А чего это вы на меня уставились? Или забыли, что урок длится ровно сорок пять минут? По звонку и начнете.
Воцарилась напряженная тишина. Резкий звонок, словно электрический разряд, потряс класс, и курсанты застучали клавишами. «Только бы не мало, только бы не меньше всех!» — пронеслось в голове Игоря. Тищенко хорошо помнил, что в прошлый раз Улан выдал восемьсот двадцать групп, а Федоренко — семьсот девяносто. А сам Игорь — только четыреста тридцать. Меньше дали только Фуганов, Стопов и Кохановский. Но разрыв был не слишком велик, и для Тищенко вполне вероятным было предположить, что на этот раз он может оказаться последним. «Вроде бы я и не такой тормоз, как Кохановский или Стопов — все делаю гораздо быстрее, а вот печатаю почти одинаково с ними. Может у меня руки какие-то не такие — не музыкальные, что ли? Хотя и руки вроде бы ни при чем — Бытько двигается, как парализованный Буратино, а ухитряется на двести групп больше меня давать. Что же делать, ведь пальцы работают на пределе?» — мучительно думал Тищенко и от волнения допустил несколько ошибок подряд. Пришлось опять снизить скорость. Все же на чем-то надо было выиграть время, и Игорь решил не печатать заглавие каждой карточки. Но все равно твердой уверенности в том, что он не последний, у Тищенко не было, и курсант решил рискнуть. В каждой карточке из тридцати групп он стал печатать на три-четыре меньше, чем положено: «Сделаю запас, а потом буду нормально печатать. Скорее всего, Гришневич, как обычно, проверит лишь конец, а начало даже смотреть не будет. А может и вообще проверять не станет. А если проверит? А если проверит, то скажу, что случайно пропустил, потому, что спешил».
— Товарищ младший сержант, у меня аппарат сломался, — неожиданно пожаловался Шороху Фуганов.
— Нада было не ламать. Стучыш па клавишам, как слон! А нада их нежна трогать, как бабу, — недовольно ответил Шорох, но все же подошел, сел на табуретку Фуганова и принялся копаться в его аппарате.
Фуганов, изобразил на своем лице некое подобие сожаления, стал рядом и наблюдал за работой младшего сержанта. «Вот Фуганов — жирная скотина, специально ведь аппарат поломал, чтобы последним не оказаться, а теперь глаза к небу закатывает и прикидывается, что жалеет об этом», — со злостью подумал Игорь. Но подумал Тищенко совершенно зря, потому что Фуганов на самом деле ничего не ломал и теперь боялся, что Гришневич может его в этом заподозрить.
Прошло сорок пять минут. Гришневич потребовал сообщить результаты и сдать ленты для проверки. Фуганову он не сказал ни слова, и последний был чрезвычайно рад такому исходу. Больше всех вновь было у Улана — девятьсот сорок групп. Это было рекордом не только взвода, но и всей роты.
— Молодец, Улан, хорошо сработал. Опять в увольнение? — спросил сержант.
— Если получится.
— На это раз получится. Ты у нас и стреляешь лучше всех, и печатаешь. Вот еще ходить бы хорошо научился — цены бы тебе не было!
Улан поморщился и все засмеялись. Во взводе было хорошо известно, что у Улана из рук вон плохо получалось со строевой, и это постоянно отравляло ему жизнь. Игорь вначале тоже засмеялся вместе со всеми, но когда Гришневич потребовал сообщить результаты дальше, Тищенко было уже не до смеха.
— Тищенко.
— Я. Пятьсот девяносто групп.
— Видишь — уже значительно лучше, чем раньше. Стоит только немного попотеть и все войдет в норму. Через месяц будешь у меня все семьсот давать, — похвалил Гришневич.
Но Игорь пока сдерживал
— Стопов.
— Пятьсот групп.
— Мало, Стопов, мало. Надо лучше работать.
Стопов тяжело вздохнул и пожал плечами:
— Я стараюсь, товарищ сержант!
— Лучше надо стараться. Стопов, лучше! Кохановский!
— Я. Триста тридцать.
— Я не понял — сколько?! — удивленно переспросил сержант.
— Ты что, Кохановский, долбанулся? Солдат, ты охренел! Ты уже два месяца дрочишься, а еще только триста групп даешь?! Что мне Мищенко про тебя скажет, а?!
— Виноват, товарищ сержант, — едва слышно бормотал Кохановский.
— Виноват? Да ты у меня, душара вшивая, из нарядов не вылезешь! Я ведь к тебе по-человечески, а ты?! Твои родители на присяге подошли ко мне, и я отпустил тебя в увольнение, как земляка, отпустил. Я ведь к землякам всегда хорошо относился. Вон Шорох сидит… Он тоже из Брестской области. Когда надо было его сержантом оставить, я оставил. Так, Шорох?
— Была дела, — коротко ответил Шорох.
— Видишь, Кохановский — Шорох не даст мне соврать! И когда он курсантом был, а я у него командиром отделения, у нас тоже никаких проблем не было. Но он хорошим курсантом был — не стыдно было и сержантом оставить. А ты, Кохановский — натуральная чама! К тебе по-человечески, а ты… Земляк, если он чама, уже не земляк… Ладно, Кохановский, я вижу, что ты хорошего отношения не понимаешь. Будем жить по другому. Первый наряд — твой.
— Есть первый наряд — мой, — подавленно ответил Кохановский.
— Закрой рот и сядь на место, дурак! — зло крикнул Гришневич.
Кохановский хотел что-то сказать и уже даже раскрыл рот, но, после окрика сержанта осекся и два раза нервно дернул губами, будто бы ловил ртом воздух. Угрюмо проводив взглядом севшего Кохановского, Гришневич принялся с раздражением опрашивать остальных. Ответы не вызвали на лице сержанта никаких эмоций, и он, не обращая внимания на цифры, машинально записывал их в свой журнал.
«Хорошо, что я кое-где схитрил. А то бы еще, чего доброго, попало, как только что Кохановскому. Но все-таки он слабо печатает. Если бы я даже все, что положено, печатал, то все равно не меньше пятисот групп дал бы, наверное. Может пальцы у него раскоординированы?» — подумал Тищенко. Игорю было жаль Кохановского — этого простого, деревенского парня. Теперь Кохановский вечно будет в немилости — в каждый наряд начнут посылать. А еще земляк Гришневичу… Теперь это землячество ему боком вылезет. Вот и имей таких земляков… Одно слово — Говнище!»
До обеда оставалось еще немного времени. Гришневич обычно разрешал писать письмо домой, но сейчас был не в духе и приказал всем учить уставы, отправив за ними Петренчика в ЗАС-класс. Петренчик вскоре вернулся с уставами, и курсанты с унылыми лицами принялись листать «солдатские библии».
После обеда вновь печатали, а затем перешли в ЗАС-класс, где должны были отрабатывать налаживание закрытой связи. В каждом взводе был свой «секретчик», который получал в секретной части шифр из пяти цифр. Этим шифром нужно было шифровать передаваемые сообщения. Конечно, пока подошел бы любой шифр — передачи все равно никто не принимал, но курсантов с первого дня службы пытались приучить к порядку и ответственности. Поэтому учебные шифры выдавались очень серьезно, словно бы они были настоящими. После долгих размышлений Гришневич назначил «секретчиком» Байракова, показавшегося сержанту наиболее для этого подходящим. Сейчас взвод ожидал, пока Байраков вернется из секретной части и принесет шифр. Гришневич взглянул на часы — было уже десять минут пятого. Байраков задерживался. «Байраков не тормоз — можно не волноваться. Наверное, капитана долго в секретке ждал. Хорошо, что я именно его «секретчиком» назначил. А послал бы какого-нибудь чаму, так он и шифр мог потерять», — подумал сержант. Раздался призывный звонок. «Вот и он», — решил Гришневич и открыл дверь. Перед ним и в самом деле стоял Байраков: