Учебник рисования

Кантор Максим Карлович

— Так ведь у мещан дом и уют на первом месте, а совсем не свобода слова, — говорили кузинские оппоненты.

— Да, уют, и я подписываюсь под этим положением! Дом, уют, достаток — это та крепость, в которой вызревают гражданские права, — так говорил обычно профессор Кузин и крепко сжимал кулак, показывая, какая она, эта крепость. А то, что без определенной поддержки или, используя кузинский образ, вне стен крепости — моральные ценности в обществе не выживают — было слишком очевидно.

IX

И примеров тому — не счесть. Один из таких вопиющих случаев обсудили при встрече две несомненные личности (в личной состоятельности каждого из собеседников усомниться было трудно) — Борис Кузин и Дима Кротов, заместитель главного

редактора журнала «Европейский вестник». Кротов, по слухам, создавал новую демократическую партию, и Кузин, в частности, коснулся и этого вопроса. Однако повод для беседы был иной. Кузин сказал так;

— Ты мне в глаза смотреть можешь?

— А что такое?

— Статья в вашем журнале про варварство и цивилизацию. Это как понять?

— Тема злободневная.

— А то что я этой темой занимался двадцать лет, забыли?

— Почему же, не забыли.

— Что же вы, иуды, ни одной ссылки на меня не поставили? Ни одной!

— Ну что за проблема, — храбрился Кротов.

— Есть ведь моральные правила. Какие-то границы, рамки ведь существуют? Ведь есть же, наконец, кодекс чести!

— Ты уж нас извини.

— Что же мне при встрече с тобой на другую сторону улицы переходить?

— Зачем?

— Затем, что руки твоей пожимать не захочу.

— Ну что ты так раскипятился. Мальчик написал, практикант. Непринципиальная статья, реплика по теме. Тебя все знают как главного специалиста.

— Знаю этих молодых, им бы лишь от пирога откусить, но вы-то куда смотрели?

— Сам знаешь, когда сдача в набор и сроки горят.

— Есть такие вещи, через которые переступать нельзя, понимаешь?

— Отлично понимаю тебя. Ты уж нас прости. В печать гнали.

— А может, ты ему сам и велел? Порог ваш больше не переступлю. Чувствую себя оплеванным.

— Нехорошо, конечно, получилось.

— Нехорошо? Чужие идеи присваивать — это нехорошо? Вот так, одним словом отделался? Взять мои убеждения и размазать по газетному листу — это просто-напросто нехорошо?

— Ну зачем же так, Боря? Пусть что-то у тебя и позаимствовали. Но если твои идеи станут достоянием масс, — разве это плохо? И согласись, Боря, стремление к прогрессу — это не твоя особая привилегия. Все туда хотят.

— Во власть рветесь, — горько сказал Кузин, — партии создаете. Куда нам, кабинетным ученым, до парламентских депутатов.

— Зачем эта ирония, Боря? Общее дело делаем.

— Ах, общее? Существует нравственный закон, в конце концов. Убеждения не крадут! Давайте опровержение.

— Что ж мы опровергать станем?

— Укажите, что тему эту разрабатывал Кузин. Пусть сам автор напишет, мол, виноват.

— Да не напишет он ничего. Его зарезали.

— Как это зарезали?

— В подъезде ножом зарезали.

— С бандитами связался, что ли?

— Да нет, так просто зарезали. Живот распороли. Трое детей осталось.

— Преступность у нас бешеная.

— Больное общество.

— Сам видишь, что происходит. Никаких законов, никаких принципов не осталось. Как же так? Ведь если мы сами в мелочах не будем соблюдать этические нормы — что спрашивать тогда с других? Публикуйте опровержение, пусть его дети, в конце концов, опровержение напишут. Нельзя так оставить.

— Что-нибудь придумаем, — пообещал Кротов. — Дети, правда, маленькие. Писать еще не умеют.

— Когда мы дойдем до цивилизованного уровня отношений? — спросил Кузин. И сам себе ответил: — не скоро. Специалиста такого уровня на Западе и ценят соответственно, — Борис стал загибать крепкие пальцы. — Машина раз; плюс квартира; плюс человеческая зарплата; плюс нормальная экологически чистая еда! Плюс окружение!

Кротов глядел на кузинские пальцы и кивал. Он сказал:

— Трудно переносить нашу нищую духом среду. Живя дома, к этому почти привыкаешь, а стоит ненадолго вырваться, взглянуть со стороны, и понимаешь, что мы живем ненормально.

— Недавно из Германии, — сказал Кузин, демонстрируя плотно сжатый кулак с привилегиями, — в Нюрнберге читал лекции.

Рассказывал о влиянии степи на русское сознание, о скифской дикости. Хорошо воспринимали, адекватно. Дивный город, цивилизованность во всем. И построен, кстати сказать, как крепость — окружен стенами и противостоит варварству.

— Да, Нюрнберг, — вздохнул Кротов, — историческое место, куда уж нам.

X

И верно, России далеко еще было до цивилизованных стран. Шаги в этом направлении были сделаны, но то ли слишком поспешные шаги, то ли не совсем в ту сторону, то ли, согласно известной ленинской формулировке, сделали «шаг вперед, два шага назад», — но только результаты ходьбы все еще не просматривались. И что гораздо важнее, спустя десять лет этой ходьбы сделалось понятно, что достигнуть уровня развития иных стран — цель, конечно, заманчивая, но ведь не единственная. Идешь-идешь и невесть когда еще дойдешь, цель как была далеко, так и осталась, а при этом собственный дом все отдаляется. Ведь этак, в погоне за признанием соседей, недолго его и утратить. Не то чтобы вектор развития решили поменять, но стали постепенно вспоминать и об исконных интересах. Приятно, конечно, пожить в гостях, поспать на чужой кровати, а домой все-таки тянет. Пусть оно и не шибко цивилизованно, а греет. Далеко не все граждане стремились, подобно Кузину с Кротовым, к туманным достижениям цивилизации — подавляющее большинство соотечественников притомилось от хождений за три моря. И, строго говоря, концепции Кузина их взгляды не особенно противоречили: уж если строить крепость, нелогично надолго покидать ее стены.

Россия, завершив очередной круг поисков, реформ, компромиссов, сызнова возвращалась к себе самой — собирала потерянное и разбросанное. Спору нет, потеряли о-го-го, как много! — но терпения нам не занимать, ждать мы умеем, ничего — как-нибудь, да вернем. По гвоздю, по ниточке, все, что было разбросано и роздано, надо тащить обратно — в старую, полуразвалившуюся нору. Да и почему нору, кстати? Не нору отнюдь, но великое Государство Российское. И прежде всего надо вернуть авторитет национальной власти, национальным святыням, восстановить самое понятие Родины. Мамки и няньки внушили эту неожиданную для него, мысль президенту, когда он, с тяжелого, как обычно, похмелья, призвал их к себе. «А шта, — так сказал на это президент, — укрепить вертикаль власти, панимаешь. Нужное дело». — «А то растащили все, надежа-государь, — сетовали мамки с няньками, — все Дупели эти с Левкоевыми попятили. Вот и народ скорбит. Надо бы у этих кровососов-то добро наше уворованное изъять да раздать верным опричникам. Это ж наше национальное достояние». И потихоньку, не торопясь, но и не отступаясь от намеченного, взялись за семибанкирщину. То концессию прикроют Дупелю, то не продадут спутник Балабосу, то полюбопытствуют через прокуратуру, где Шприц взял свой первый миллион. — «Где-где! — ярился Балабос. Да где все брали, там и я взял. Лежал он, миллион этот, в грязи. Что получается: раньше никому не нужно было, а теперь хватились!» — «Так ведь миллион государственный», — отвечали мамки с няньками. — «А то, что мы на этот миллион банковскую систему построили и получили под это миллиарды кредитов, которые эти вот самые мамки с няньками себе взяли, — это что, забыли? Что мы его же, президента, с ложки пять лет кормим — не в счет?» — так кричал Михаил Дупель. «А вы с Родиной не считайтесь, — говорили мамки с няньками, — мало ли что вы ей дали. Ей все мало — она на то и Родина. Ей что ни дай, она все сожрет и добавки попросит. На то она нам и мать родная. Она вас родила и бесплатное образование дала». — «Да если бы мы эти никому не нужные недра не разрабатывали — тут бы все протухло!» — так утверждал Шприц. — «Родина сама решает, когда ей что нужно, а когда ничего не нужно. На то она и Родина. Хотели подсуетиться? На свой риск исключительно. Вот теперь Родине ее закрома понадобились», — так отвечали мамки с няньками, и пьяненький президент кивал мясистой головой. И в словах тех, и в словах других было много правды.