Учебник рисования

Кантор Максим Карлович

— Ты это учти, — повторил Дупель. — Твоя газета делает человека свободным. Это так. Потому что она врет. То есть не говорит главного. А главное то, что в стране стоит производство; что идет откат денег в офшоры; что государство дерет налоги с домохозяек, а госчиновники покупают себе виллы на островах; что армия страны развалилась — и никому нет дела; что если Америка хочет прищемить нашего бизнесмена, она это делает по праву сильного; что банкир Щукин, вместо того чтобы финансировать истребители пятого поколения, купил себе хоккейную команду в Торонто; главное то, что чиновники администрации президента берут уже не миллион, а миллиард взятки. Главное то, что министр финансов за подпись берет с западной фирмы миллион — а знаешь, сколько у нас западных фирм в стране? Главное то, что, кроме нефти, которую качаю я и Левкоев, ничего России в качестве источника доходов не светит. Главное то, что все ночные клубы, кабаре и казино — все то, что построено в Москве, — построено

не от избытка, а от бедности — оттого, что нефтяные деньги быстро куда-то деть надо, а других мест вложения не существует. Разве что — в жопу себе засунуть. Впрочем, — добавил Дупель, — разница невелика. Это и есть самая настоящая жопа. Думали-думали экономисты — и ничего надежнее, чем бордель и игорный дом, не придумали. Автомобиль бы выпустили — так нет, это ведь сколько работать надо, опухнешь. Нет у нас автомобильной промышленности и не будет, зато у каждого есть «мерседес». Строительство бы коммунальное начали — так ведь денег нет на строительство, только на виллы и дорогие дома. Музей бы построили — да картины повесили, так у нас нет денег на музей, есть только на частные галереи, где ты вот это говно покупаешь. Дупель махнул рукой по адресу картин Дутова, висящих по стенам кабинета, и так везде. Вот информация. А информация об открытии бутика Ямомото в Жулебино и слиянии холдинга «Русь» с холдингом «Гусь» — это не информация. Это, Вася, вранье.

— «Правду» опять захотелось издать?

— Да, захотелось мне «Правду», потому и министром стал. Не драпанул, как Шприц, на Багамы, не сел на бандюков, как Левкоев, а стал министром. И не затем, чтобы тырить деньги. У меня есть деньги. А затем, чтобы весь этот карточный домик не развалился. Президент, — тут Михаил Зиновьевич грязно выругался, — с утра бухой и если к обеду не проблюется, то не может документ подмахнуть. Премьер — вор, кабинет берет взятки. Но работает страна, вовсю работает! Строят казино и рестораны, выпускают газеты! Пойми, так вечно продолжаться не будет.

— Народный гнев, да? — поинтересовался Баринов. Плохи дела у Дупеля, это очевидно. И акции газеты еще подрастут — теперь сомневаться в этом не приходится.

— При чем тут народный гнев? Но что-то ведь должно обеспечивать твои нарезанные бумажки — акции! — не удержался Дупель. — Не век же их стричь! Что-то за ними должно маячить — неужели не ясно? Тяжелое машиностроение, автомобильная промышленность, авиация — что-нибудь реальное! Стране нужен хозяин.

— Сталин? Отец народов?

— Нет, — серьезно сказал Дупель, — не Сталин. Пиночет. Умеренный диктатор, экономически регулируемый. А еще лучше — Франко. Генерал, который спас Испанию от анархии. Тот, кто сможет подморозить это болото. Тот, кто посадит ворье и не даст тырить казенные деньги на казино и глянцевые журналы.

— Ты все сказал? — спросил Баринов. — Отвечать можно? Или при новой диктатуре не положено? Казино — это плохо, конечно. Не надо их больше строить. Тем более что у тебя их три, хватит уже. И «мерседесы» — это, конечно, безвкусица. Тебе их на заказ бронированные делают, ты обычные не признаешь. И виллы — это безответственно; у тебя их сколько, интересно знать? И диктатор нам нужен, чтобы у тебя все это осталось и никуда не ушло. Вот зачем Франко понадобился. Только меня не агитируй! Хватит с нас диктаторов! Моего отца послом в Мексику запятили, карьеры сделать не дали — из высших соображений. А мне больше не нужны высшие соображения. Тем более, когда их пропагандисты имеют все, а мне не дают ничего. А я тоже хочу виллу, и мерседес, и казино. Как любой человек, как мой читатель, например. Ни ему, ни мне Франко виллу и мерседес не даст. А в свободном обществе мы сами возьмем! Мне за мою газету — деньги дадут. Я ее сделал, я ее и продам, а захочу — так и казино открою, и бордель.

— Не дадут тебе денег.

— А я все-таки подожду, пока мне дадут пятьдесят миллионов.

— Тебе не дадут никогда, — сказал Дупель тихо, — ни до выборов, ни во время выборов. Да, газета для выборов нужна, но больше десятки она не стоит с домом, компьютерами и всеми твоими девками в придачу. Я у трех вокзалов такой же штат наберу за три дня. На твоем доме долг висит. С рекламой у вас беда. Доставка в Европу плохая. Тираж упал втрое, ты заметил? Десять — это потолок

— А что же ты давно газету к рукам не прибрал? Десять миллионов для тебя не деньги. Ты боишься ее покупать. Тебе удобнее, что газета не твоя, верно? Моими руками удобнее, правда? Свободный голос хорош, когда он соседский. Неудобно получится, если министр энергетики Миша Дупель в своем опозиционном листке плетет заговор против правительства. Президент тебя не похвалит, Миша. Он расстроится.

Создатель и владелец газеты «Бизнесмен» посмотрел на Михаила Дупеля с презрением. Сочтены дни твои, говорил этот взгляд, и не помогут тебе ни миллиарды, ни гектары лондонской земли, завтра сожрут тебя и костей не выплюнут. Думаешь, ты всех перехитрил, подкупил скважин там, депутатов тут, думаешь, все под твою дуду спляшут? На твоих поминках они спляшут. Я газету создал, полюбуйся на нее, она — моя сила! Тебе моя газета нужна —

ан не укусишь, нет! Газету вся страна видит, ее весь мир читает. Ее захочет любой сильный политик! А что сделал ты? Нефтяную империю? Так она под российским законодательством — поскользнешься ты, Михаил Дупель, на кремлевском паркете, и не будет твоей империи. Надавал взяток чиновникам? Купил парламент? Думаешь, победил?

Миллиардер, министр топлива и энергетики, автор книги «Как я стал Дупелем» поглядел на газетчика не с меньшим, но с еще большим презрением. Кто ты есть без меня, говорил этот взгляд, это я финансировал твое строительство, я одолжил тебе денег на компьютеры и первые безрекламные годы, каждый метр в этой хибаре, даже твой кабинет, куда ты водишь блядей, оплачен мной, ты за долги отдал мне пакет никчемных акций и уверен, что обманул меня, обвел меня вокруг пальца, ах ты мелкий жулик. Из долгов ты не вылез, — где сегодня твоя газета? Ты крутишься, как уж на сковородке, ищешь, кому бы впарить нарезанную бумагу, которая ничего не стоит. Думаешь, что переиграешь меня, играя по моим правилам? Ах ты вошь! Тебя раздавить ничего не стоит, сейчас раздавлю. Изволь, сыграю по правилам — их я придумал, эти правила. И такова была сила дупелевского чувства, что он не просто отбил взгляд оппонента, но медленно вдавил ему его собственное презрение обратно в глаза. Дупель смотрел твердо и без улыбки, и Баринов отвел взгляд.

VII

Пока Дупель с Бариновым соревновались, кто кого переглядит, в мастерской Дутова художники в обстановке куда большей терпимости обсуждали предстоящую выставку.

— Значит, так получилось. Что ж. Покажу девять вещей, — говорил Дутов, глядя на свеженарезанный холст. Пинкисевич слушал и кивал.

— Это лучшее, что ты сделал, — благородный Пинкисевич, в отличие от большинства художников, всегда старался сказать коллеге приятное, если это не ущемляло его интересов.

— Дались эти вещи непросто, — сказал Дутов, — пришлось повозиться, честно говоря.

— Лиловый цвет интересный получился, — сказал Пинкисевич великодушно.

— Да, неожиданно так смешалось.

— Красиво вышло.

— Потекло вниз, а я тряпкой растер.

— Убедительная работа.

— В данном дискурсе, — заметил Дутов, — это наиболее адекватное высказывание. Я считаю это своим лучшим симулякром.

Слова Дутов употреблял так же легко, как краски. Он давно пришел к убеждению, что процесс думанья и беседы представляет из себя примерно то же самое, что и живопись — а именно самовыражение. Иначе говоря, можно подойти к этому процессу формально, подыскивая слова и мысли, а можно свободно употребляя слова и выражения в произвольном порядке. В его голове происходил такой же хаотический процесс, как и на холсте, но он относился к этому спокойно: рано или поздно, как и в случае с живописью, композиция сама оформится. Неподготовленный зритель, глядя на холст Дутова еще до того, как холст был нарезан на необходимые фрагменты, мог решить, что перед ним безответственная мазня; также и неподготовленный слушатель, силясь разобраться в словах Дутова, мог решить, что у художника в голове — каша. И то и другое было справедливо, но лишь отчасти: сам Дутов относился к этой каше с почтительным удивлением — подобно тому как из мешанины красок вдруг высверкивал пронзительный цвет, так и из мешанины слов нет-нет да и выворачивалось какое-нибудь значительное словечко. В целом он считал себя художником интеллектуальным, посещал лекции Розы Кранц и Яши Шайзенштейна, за ним закрепилась репутация художника думающего. Подле своих холстов Дутов любил порассуждать, справедливо полагая, что всякое искусство вызывает на диалог. Умственные слова пробуждали в нем тот особый трепет и энтузиазм, который он верил — возникает и у других людей, когда они слышат труднопроизносимые, но важные слова. Он не раз замечал, что люди, слушая интеллектуальные слова, испытывают совсем другие чувства, чем слушая слова неинтеллектуальные. Важно сказать как можно больше умственных слов, они сами собой отольются в нужную форму. Интеллектуальный трепет, который слушатель испытывает при звуке слова «симулякр» или «парадигма» имеет свое самостоятельное значение, вне зависимости от того, как эти умственные слова расставлены. Собственно, со словами можно обращаться как с красками: сначала сказать все подряд, а потом посмотреть, что вышло. Ведь не могут же они сложиться во что-то вовсе плохое? Когда Дутов открывал теоретические журналы, он убеждался, что именно так со словами и происходит: их пишут подряд, а потом они во что-то складываются и в целом производят нужный эффект.

— Интеллигибельная парадигма, — сказал Дутов, — не так была здесь важна, как собственно дискурс свободной воли. Так сказать, некий симулякр, который как бы транспонировался на холст.

— Легко написано, — согласился Пинкисевич. — На одном дыхании.

— В целом, — пояснил Дутов, — мне не составило труда редуцировать эту ювенильность.

— Вот как? — сказал Пинкисевич.

— В этом дискурсе, — уточнил Дутов, — важно не останавливать паттернальные алгоритмы.

— А каталог? — спросил Пинкисевич, переходя к прозаическим вещам. А транспорт? Страховка?