Учитель (Евангелие от Иосифа)
Шрифт:
Я подумал, что Лаврентий нашёл ход и к Валечке. Скоро, значит, будет предлагать мне и инъекции. Вдобавок к положительному отношению к жизни. А в ней — к нему.
58. Кто доказал, что свобода лучше несвободы?
— Товарис Сталин! — пискнул Ши Чжэ, возвратившись с вождём на диван. — Товарис Мао хосет снать сколько было лет товарису Горькому, когда он вдруг сконсался.
— Шестьдесят восемь, но скончался не вдруг. И жил бы дольше, если бы не
Мао обрадовался, что в этом возрасте Горький имел любовницу. Видимо, догадался он вслух, классик имел положительное отношение к жизни.
Очень положительное, согласился я, но при таком тоже умирают. Особенно — если того вдруг захотят дьяволы: жены или любовницы. Недаром, заметил я, свою бессмертную поэму он назвал как назвал.
Потом я напомнил, что официально объявил эту штуку сильнее «Фауста» Гёте. Ши Чжэ шепнул Мао, что Фауст — тоже дьявол, а Гёте — тоже классик.
Я добавил, что Гёте жил дольше, чем Горький, имел любовницу моложе горьковской, но не только не извергал в неё семени, — вообще с ней не совокуплялся. И всё равно умер.
— А поцему, товарис Сталин? — не понял Ши Чжэ. — Знацит, зенсины не виноватые, да?
— Причины разные, — рассудил я и снова подумал о Валечке. — Но женщины всегда виноваты. Может быть, любовница считала, что для истории лучше, если классик умрёт раньше, чем разлюбит её. Или полюбит француженку. А может быть, сама влюбилась в молодого.
Бросив на переводчика непонятливый взгляд, Мао протренькал ему какую-то фразу, которую тот не перевёл, но в которой я распознал имя его пекинской стервы. Цзян Цин.
— Но победителей не судят, — добавил я после паузы.
Мао совсем растерялся — и я решил перейти к делу.
— Вы нас ослушались, — сказал я ему. — Пошли своим путём. И победили. Как коммунист, я должен признать, что правы были вы. А я, наоборот, был неправ.
Мао позеленел от счастья: улыбка затопила гнилью всё лицо.
— Я называл вас левым авантюристом, — добавил я, — но хочу, если позволите, взять эти слова обратно.
Мао развёл руками: берите, конечно! Для вас ничего не жалко!
— Не судят даже победивший авантюризм, — обобщил я. — Но и меня поймите. Невозможно наблюдать за шахматной игрой, если не подсказывать, да?
Мао всполошился от радости, которая доставила ему последняя фраза:
— Это цзацзуань! Откуда вы знаете китайские цзацзуань?
Это был глупый вопрос. «Откуда?» На такие вопросы отвечать нечем. Поэтому я быстро сложил в голове глупую же фразу и произнёс её для истории:
— Товарищ Сталин уважает товарища Мао. А если человека уважаешь — знаешь, что знает он.
— Да, я знаю много цзацзуань! Но знать недостатоцно. Тот, кто знает истину, не равен тому, кто её любит. А тот, кто любит, не равен тому, кто любит её больсе всего! Этот цзацзуань придумал
— Передайте Конфуцию, — сказал я, — что тот, кто любит истину больше всего, не равен тому, кто готов за неё отдать жизнь. Главное — не только свою.
— Конфуций узе отдал свою зизнь, — напомнил Мао.
Я спутал вдруг Конфуция с кем-то другим, но не сконфузился:
— Нет, он не отдал её. Её у него взяли, — и ткнул пальцем в потолок. — Отдал не он, а Христос. Отдал, правда, лишь свою жизнь, а для победы этого мало.
— Я про Христа ницего не знаю, — признался Мао. — Только — цто он был один. Как я. Хесанг Дасан, как поётся у нас. Одинокий монах, бредусций по миру с деревянным зонтиком.
Я ждал этой фразы — и был к ней готов:
— Вы не договорили второй строчки: «Хешанг Дасан — Вуфа Вуйтан.» Монах-то вы одинокий, но «вуфа вуйтан — без волос и без неба». Без закона и без бога.
Мао сперва восхитился мной, а потом обиделся:
— Законы, товарис Сталин, создаёт тот, кого любовь к ним — плюс готовность зертвовать — преврасцают в бога. Как вас.
Я насторожился, ибо он имел в виду себя:
— Я иногда совершал ошибки. Вынужденные: мы были первыми. На вашем месте я бы учёл мои ошибки. Если б не обстоятельства, учёл бы и на своём.
— Какие осибки? — притворился Мао. — И обстоятельства?
Я придал лицу выражение, при котором можно говорить любые слова:
— Я хочу сказать, что в России живут в основном русские, и поэтому нам нужна была диктатура. Ну, пролетариата.
Мао придал лицу выражение, при котором можно и не говорить слов:
— Но пролетариев тут мало! А большинство, как и у нас, — крестьяне!
— Именно! Нашему большинству недостаёт дисциплины. И инициативы. Зато — много холуйства и покорности. А в Китае живут китайцы. Дисциплинированный народ. Вы можете сразу переходить к демократии. И отнестись серьёзно к разным идеям.
Мао так разволновался, что заставил Ши Чжэ повторять для меня каждую свою фразу дважды.
Во-первых, мол, серьзный человек не может относиться серьёзно ко многим идеям. Лучше — к одной. Но помнить, что нет ничего опаснее неё, если она — единственное, чем ты располагаешь.
А во-вторых, что такое, дескать, демократия? Это — когда неправильное стараются сделать правильно. А неправильное это ещё и потому, что демократия есть воздушный заємок. Из воздуха и в воздухе. В котором живут дураки: платят не только за проживание в этом замке, но и за его проветривание.
Богачи же живут в земных замках, которые тоже дорого обходятся. Но они не горюют. Потому, что при демократии все их счета, в том числе расходы за канализацию, оплачивают те же дураки. И это «работает», ибо, во-первых, дураков большинство, а во-вторых, они хорошо зарабатывают.