Учитель (Евангелие от Иосифа)
Шрифт:
— Я прослушал сегодня все речи в честь юбиляра. Все вы слушали. За исключением нашего гостя. Хочу повторить для него слова, которые мне понравились больше остальных. «Настало время отсчитывать возраст новой эры со дня рождения великого Сталина!» Нашей эре не так уж много лет! Она молодая! Пусть товарищ Ворошилов сообщит нам сейчас её возраст!
Тот помялся и, не сводя глаз с картины, сообщил:
— Семьдесят!
— Именно! — подхватил Берия, протянув палец в сторону портрета, согласно которому нашей эре было куда меньше. — До нынешнего дня, товарищ
— Согласен, — кивнул Ёсик, — но я… то есть, Иисус… родился раньше. На шесть лет.
Берия огорчился, что Ёсик не понял его вопроса.
— Получается, он преставился не в тридцать три, а в тридцать девять! — вычислил Ворошилов.
— Он преставился позже, — ответил Ёсик. — В восемьдесят.
Теперь огорчился Ворошилов:
— Я спросил: на кресте ему ведь было, по вашему, тридцать девять?
— Не по-нашему, а по правде, — и Ёсик посмотрел на меня.
— Понял! — кивнул Ворошилов. — Но преставился в восемьдесят. Фигурально.
— Нет, товарищ Ворошилов, не фигурально. Натурально.
Ворошилов задумался. Но решить задачу молча не сумел:
— Восемьдесят минус тридцать девять даёт нам что? Сорок… один? — и сморщился от боли.
— Точно, сорок один! Всем так даёт, не только нам! — поддержал Булганин, радуясь, что Климента мучает фурункул.
— Получается, — продолжил Ворошилов, глядя на Ёсика, — что Иисус продержался на кресте сорок один год?! И потом преставился?!
Булганин задвигался на стуле, но сразу же потерял интерес.
— Ничего себе! — воскликнул зато Хрущёв.
Ёсик улыбнулся:
— На кресте я… то есть, Иисус, продержался шесть часов. Но умер, правильно, через тридцать четыре года.
Все взглянули на меня. Я не выказал удивления.
— Ар джеравт! — хмыкнул Берия. (Не верят, мол.)
Микоян, однако — хоть и неуверенно, — сообразил:
— Одно из двух: Иисус, получается, умер либо дважды, либо только один раз. Но не на кресте.
— «Не на кресте»? — возмутился Каганович. — В другом месте?
— В другом, — кивнул Ёсик. — Но надо — с начала…
— Да, с начала! — кивнул я, а Мишель шумно поднялась с места, прошагала ко мне и попросила папиросу. Я отыскал Валечку и взглядом же велел ей принести коробку из кабинета. Валечка направилась туда неохотно. И дело было не во француженке, а в Ёсике.
— Иди! — повторил я Валечке. — Мы тебя подождём: поговорим пока о другом…
72. С разлётной звездой на сияющей бляхе…
Прежде, чем поговорить о «другом», я велел Лаврентию усесться на место и объявил, что тамадой буду сам. Потом хмыкнул и предложил тост за «великого Сталина». Потребовав, чтобы все пили вместе. Без речей. И обращений к моему портрету.
Потом объявил демократию: каждый пьёт за что хочет. Но до конца. И не за меня. Больше всего
Почти все вокруг — кроме него — разомлели.
Мишель уже курила вторую папиросу из моего «Казбека». А Берия угощал её грузинским сыром и объяснял преимущества вегетарианской пищи. В том числе — для поддержания потенции.
Хрущёв доказывал Маленкову, что мир становится интересней от водки. Не вина. После вина хочется медленно заснуть, а после ста грамм — быстро жить. После двухсот, смеялся он, живёшь вдвойне быстрее.
Маленкову эта перспектива не понравилась. Считал, видимо, жизнь и так короткой.
Микоян рассказывал Чиаурели, что ему очень понравилась сцена праздничного застолья в «Падении Берлина». И спрашивал — думает ли он снимать вторую серию. Или сразу третью.
Каганович шесть раз окликнул меня, но столько же раз я сделал вид, что не слышу. Он хотел угостить меня фаршированной рыбой, которую принёс с собой к ужину. И которую сготовила его сестра Роза. Он подражал Лаврентию, таскавшему мне из дому мингрельскую мамалыгу.
Валечка, стоя за спиной Мао, объясняла тому, как готовить поджарку из свинины. И отвечала на другие вопросы о русской кухне. Мао крутил шеей, но так и не смог охватить взглядом Валечку целиком. Лишь щёки и бёдра, — то справа, то слева.
Ворошилов пытался навязать мне тост за большие победы. Не уточняя — какие. И не намекая даже — прошлые или будущие.
Булганин скучал. И икал.
Скучал и Ёсик. Точнее, недоумевал: даже Мишель с Лаврентием о нём уже не помнили. Берия полностью увлёкся француженкой, а та — вегетарианскими блюдами, которыми он её угощал. И которые прислала мне с ним его жена Нина.
Я решил, что всё идёт по плану и объявил ещё один тост. Снова демократический. Но снова до дна. Теперь уже за Мао или Ёсика не выпил никто. Все — за Мишель. А Ворошилов — наконец — за большие победы.
Как правило, после четвёртого стакана моим засранцам — для полного размягчения — нужно предоставить ещё с десяток минут. В течение этого времени мы с Мао обменялись информацией.
Начал я, потому что Валечка — хоть и неискренне — умолила меня взглядом отвлечь от неё китайца. Который, продолжая шевелить тыквой и рассуждать о кулинарии, демонстрировал ей привязанность к глобальному подходу.
Говорил, в частности, что по признаку главного продукта мир разделён на три империи: пшеничная, рисовая и маисовая.
По-русски — кукурузная, уточнил захмелевший Ши Чжэ.
Ещё, мол, резче разделили людей приправы: соя в Китае, душистые травы в Индии, оливковое масло в странах Средиземноморья, сливочное — в северной Европе, чили в Мексике.
Валечка возразила: Чили не в Мексике.
В Мексике, настоял Мао. Снова вину признал переводчик: «чили» следует переводить с мексиканского как «томатный соус с красным перцем. Молотым.»