Учитель (Евангелие от Иосифа)
Шрифт:
Он не Иисус Назаретский, а Иисус Нозорейский.
Из назореев.
Как называли потомков причащённых к высшему знанию.
А ещё их называли «зелотами» или «сикариями». То есть — патриотами Закона.
Как Иуду Искариота.
Так называли их сами евреи.
Римляне же называли их «разбойниками».
А умер Иисус не на кресте.
И не в Иерусалиме.
И после смерти он не воскресал.
И мучеником не был. Был политиком, который проиграл главную битву.
Но потом забыл о враге и отомстил ему. Выиграл войну.
Другую
Большую, но иллюзорную.
Не против врага, а против человеческого в человеке.
Против пустоты в жизни.
Против правды о тщетности надежды. И рвения к справедливости.
Но выиграл он эту войну как выдумщик. В воображении.
И выиграл себе в утешение.
А потому — и в утешение себе подобныи. Проигравшим. Большинству.
Не был он и Спасителем. Утешителем только. Невольным Утешителем.
К спасению человечества никогда и не стремился.
Лишь в той мере, в которой стремился к царскому трону.
Но не с тем, чтобы спустить на землю Небесное царство.
А с тем, чтобы поднять на ноги Израильское.
В которое Учитель мечтал загнать весь мир.
Считая его единственно богоугодным.
Загнать ценою любых жертв. Страшного суда.
На котором он будет судьёй, не осуждённым. И не жертвой.
А легенду об Иисусе Христе он выдумал сам.
Благодаря чему свою войну и выиграл.
Благодаря выдуманной легенде, которой он подыгрывал собственной жизнью.
Пожертвовав не ею, не жизнью, а сущей правдой.
…Хотя Лаврентий предупредил, что майор принёс из Палестины «бомбу» и хотя некоторые из этих фраз Ёсик обронил за столом раньше, они — одна громче другой — разрывались в моей груди и гнали оттуда кровь в набухшие горячие виски.
В груди зато, в животе и в сердце, становилось холодно.
Точно так же всё моё тело затихло вдруг и остыло много годов назад, в детстве, когда я впервые во сне услышал главную проповедь Учителя. С начала и до последних слов. О том, что жертвовать правдой — как ставить дом на песке.
«Пойдёт дождь, и разольются реки, и подуют ветры, и налягут на дом, и он упадёт, и будет падение его великое».
Слова у Ёсика были совсем другие. Другие были и мысли. Но я не сомневался, что главные вещи Учитель излагал как раз в этой, ёсиковой, тональности.
Хотя дело, быть может, не в ней. И не в трёх сложенных пальцах на порченой руке. И не в неподвижности зрачков. Не в том даже, что майор ни разу не моргнул.
И ни на что не смотрел. Смотрел сквозь.
Главное — в уверенности. Такой уверенности, которую человек может обрести, когда начисто утратит всякий рассудок. Или же когда поймёт, что рассудок — это ненадёжный источник знания.
Когда Ёсик произнёс слова о «сущей правде», я наконец вскинул голову — и он осёкся.
Я тоже никуда не посмотрел. Лишь прислушался к нараставшему во мне шуму. Теперь, однако, он шёл на убыль — и чем тише становилось в голове, тем чётче доносился до слуха медный ход маятника
В гостиной стояла такая же тишина, как в моей груди. И — такой же холод. Я насчитал ухом ещё с дюжину дырок в чёрной пелене из пустоты, а потом взглянул на Ёсика и увидел, что, помимо печали, в его глазах стояла тревога.
Либо за то, что никто его правде никогда не поверит, либо же за то, что изречённая ложь погубит его самого. И тем самым не позволит погубить правду.
В его взгляде стояла то ли тревога самого Христа, каким я его знал в детстве, то ли тревога самого же дьявола. Каким я представлял его всегда.
А может быть, и Христа, и дьявола. Ясным мне показалось одно: в плоти майора Паписмедова таилась не только его душа.
Я перевёл взгляд на гостей. Никто из них на Ёсика не смотрел. Все — на меня. За исключением Мао, Лаврентия и француженки — все хмельными, но тоже тревожными глазами. Благодаря чему не моргать им было легче.
Я наконец шумно вздохнул, улыбнулся и отмашным движением руки отогнал тревожные взгляды. Хмельные гости шумно же вздохнули и расслабились.
Хрущёв вдобавок звонко рассмеялся, хлопнул рюмку и бросился к стеллажу с грампластинками.
Ворошилов поднял стакан вина за большие победы.
Микоян сперва улыбнулся, но потом прогладил лицо ладонью.
Остальные решили, что шутка исчерпана и весело загоготали, а Каганович почему-то поблагодарил за остроумие Лаврентия.
Маленков снова отказался танцевать с Хрущёвым. В этот раз — аргентинское танго. Начал зато рассказывать про брата своего бывшего еврейского зятя. Тоже еврея. Который убеждал всех, будто он есть маршал Кутузов, но без выбитого глаза.
По частному мнению, которому Маленков не готов был пока верить, брат хотел внушить народу, что в своё время великий полководец притворялся полузрячим. С непонятной целью.
Зато сам брат бывшего зятя преследовал, мол, цель ясную: зародить в народном сознании сомнения в честности русского героя.
Теперь уже Каганович рассердился и стал выпытывать у рассказчика имя автора частного мнения.
Ши Чжэ надумал было налить себе ещё, но Мао забрал у него стакан и передал его Валечке.
Хотя Чиаурели тоже захмелел, он, единственный из пивших, решительно придвинулся к моему концу стола и очень громко бросил майору:
— Шен, кацо, гесмис ра ибодиале ак ту ара? (Ты понимаешь — что ты тут наплёл?)
Ёсик не удостоил его взглядом, но Берия качнул указательным пальцем, приложил его к губам и произвёл долгий тихий звук из одной только буквы:
— Ш-ш-ш-ш-ш…
Он был прав.
Кроме него самого и Мао, майор был единственный, с кем я сейчас готов был считаться. И не потому, что он тоже не пил.
— Товарищ Паписмедов, — повернулся я к нему, — почему вы не выпиваете и не закусываете?
— Я вообще не выпиваю, товарищ Сталин, — вспотел он, — а ночью не закусываю. А ещё — пища тут нечистая!