Учительница
Шрифт:
Угарову захотелось пошутить. Он засмеялся:
— А знаешь, Селифон, мы ведь тебя обманули. Музей школе полезен, но дело было вовсе не в нем. Просто мы зашились — два человека не могли обследовать сколько-нибудь детально такой обширный район: вот мы и решили взять твоих ребят в помощники, а для тебя предлог выдумали — музей. Пока что ребята проделали работу, которой хватило бы на две поисковых партии.
Угарову тут же пришлось убедиться, что Селифон вовсе не так прост, как ему представлялось. Селифон выколотил трубку, снова зарядил ее, глаза его хитро блестели — он улыбался. Он сказал спокойно:
— Ты меня обманул? Я тебя обманул —
— Обманщики! — сказала Оля с досадой. — Нашли чем хвастаться. Послушаешь — в самом деле подумаешь, что у вас не было иной мысли, только надувать один другого. — Она весело сказала Угарову: — Все же я была права, ваш ужасный закон на этот раз оскандалился.
— Ничуть — еще больше торжествует, чем когда-либо, — шутил, радостно смеясь, Угаров. — Слюда-то существует, от этого никуда не денешься — рано или поздно мы должны были ее найти. Так разве это не возмутительно, что она скрывалась на последнем участке? Не на первом, ну, на худой конец — на среднем, а в самом конце, когда мы уже начали впадать в отчаяние — типичный пример действия закона подлости!
5
Они гуляли по тундре. Была яркая солнечная полночь, теплая и тихая. На озерке покачивался прилетевший самолет, образцы слюды были погружены, летчики и Ергунов ушли спать перед отъездом. Угаров продолжал разговор, начатый уже давно, — он удивлялся, как могла она провести годы в этом глухом краю. Оля рассказала, как трудно ей пришлось первое время.
— Но с годами становилось легче, — продолжала она. — Жизнь здесь быстро меняется, да, вероятно, и я сама привыкаю к северу.
Он осуждающе пожал плечами.
— К северу нельзя привыкнуть. Нельзя привыкнуть к пурге, как нельзя жить в горячей печи. Вы не привыкли, Ольга Ивановна, а смирились. Я вам удивляюсь — такая деятельная, а жизнь свою устроить не сумели. Скажите, неужели вы ни разу даже в отпуск не ездили на юг?
Она призналась краснея:
— Ни разу. Знаете, здесь хорошая весна. И лето мне нравится. Я уже три раза добиралась летом до океана. Конечно, от зимы хотелось бы подальше, но кто же даст учителю отпуск зимой? — Она нашла возражение против его доводов. — А сами вы уже десять лет на севере и пока не знаете, сколько еще придется пробыть. Ведь вы ни разу не подавали заявления о переводе на юг?
Он немедленно ответил:
— Ни разу, конечно. Но не потому, что люблю север, — ненавижу эту зимнюю тьму и ледяные ветры. Если бы от меня зависело, я поселился бы в Крыму или на Кавказе. Но я разведчик руд, это не только профессия — призвание мое. С детства я не мыслил другой специальности — бредил рудными жилами в земной глубине. Что же поделать, если чертова природа разбросала руды по закоулкам и забыла населить ими райские уголки. Если на полюсе найдут что-нибудь обещающее — обследовать буду я.
— Вот видите. — сказала она.
— Ничего не вижу, — вскинулся он. — Повторяю — я там, где руды, такова моя горькая судьба, и я не променяю ее ни на какую другую. А вы там, где ваши школы, — согласен. Но школы имеются везде, не обязательно
Она покачала головой. Конечно, школы имеются везде, в обжитых местах их больше, и они лучше. Дело не в этом. Ей, может быть, не повезло — заслали в такую даль. Но она привыкла. Она привязалась к своим малышам, к стойбищу, ее все любят и уважают — это дорого. Он фыркнул — везде любили бы и уважали. Она ласково дотронулась до его руки. Может быть, но здесь уже уважают. И она совершает важное дело, в этом она уверена.
— Вы не представляете, какие изменения произошли на моих глазах! Возьмите и такое явление, — сказала Оля с увлечением. — Вы не замечали, что молодежь наша рослее, чем их отцы?
— Да, пожалуй, — согласился Угаров. — Ваш комсомольский вождь Недяку на голову выше своего родителя.
Оля воскликнула:
— И все они таковы! Они нормального роста, у них открытые лица, умные глаза, чудесный характер — такова нганасанская молодежь. Это словно иные люди по сравнению с их родителями. Я читала в одной книжке о старых нганасанах: «Тавгийская самоядь — низкорослая слабосильная раса». Разве вы сможете сказать, что Ядне, Недяку, Аня, даже тот же сравнительно маленький Нгоробие, низкорослы и слабосильны? Во всяком случае, вам нелегко будет положить на обе лопатки Ядне.
— Скорее, наоборот — он меня положит, — засмеялся Угаров. — А чем вы объясните такое удивительное различие между стариками и молодежью?
— А просто тем, что они вырастали в иных, более культурных условиях. Тавгийские нганасаны были расой не низкорослых и слабосильных людей, а расой голодных, обиженных социальными условиями и суровой природой. Голод, холод и нищета сопровождали их от первого до последнего дня жизни, ни один из них не вырастал до своего естественного роста. Все их помыслы были направлены на еду. Даже в песнях у них удачливые охотники и богатыри наедаются до того, что ходить не могут. И еда их — при удачливой охоте — одно мясо и рыба, высшее лакомство — жир. А молодежь питается, как и все мы, она и понятия не имеет, что такое голод, ставший бытом. Все они нормально развиваются, хорошо учатся.
Она продолжала, помолчав:
— Вы видите только недостатки, их, конечно, не мало, но не знаете, как далеко мы шагнули вперед. В нашем стойбище не было ни одного по-настоящему грамотного человека, на газету смотрели чуть ли не со страхом. А сейчас в красном чуме — журналы и газеты, музыка, приемник, в становье — врач, школа, комсомольская организация, нас в колхозе три члена партии, Тоги выбран народным заседателем в районном суде, Селифон — член окружного Совета. Когда я думаю об этих успехах, я радуюсь, больше мне ничего не нужно.
Угаров недоверчиво покачал головой.
— Прежде всего нужно быть справедливой к самой себе, Ольга Ивановна. Вы губите свою молодость и — напрасно. Вы не нганасанка, родившаяся в Заполярье. Государство считает для нас, приезжих, год работы в этих местах за два года — поверьте, это не случайно.
Она знала, что Угаров желает ей добра, — от сочувствия к ней шла вся эта беседа. Но ее понимание добра было иное. Да, конечно, уезжать когда-нибудь придется, тут он прав — всю жизнь в Заполярье не прожить тому, кто родился под горячим солнцем. Еще год, ну два — она распростится с северным Таймыром. Но только пусть он не говорит о справедливости, она поступит так из необходимости. Необходимость бросила ее сюда. Только необходимость вернет ее в полузабытые родные места.