Удачливый крестьянин

де Шамбле?н де Мариво? Пьер Карле

– Должен сознаться, господин де Фекур, – сказал я, задетый за живое, – не пойму, чего вы от меня требуете; неужели я должен говорить о любви с дамой, которой я совсем не знаю, и при этом не от себя, а от вас! Мое сердце противится этому! По-моему, когда человек любит, он сам должен об этом сказать, и если он пользуется взаимностью, возлюбленная тоже ответит ему сама. Но как понять роль постороннего, которому предлагают вести переговоры о покупке сердца, точно на аукционе: кто больше даст! Не обессудьте, сударь, но я не смогу быть вам полезен.

– В таком случае, – сказал он, – я тебе не нужен. Ты составишь себе состояние при помощи возвышенных чувств. Повинуйся им и увидишь,

что с ними можно далеко пойти. Я же найду других, желающих заслужить у меня награду, угождая моим прихотям. Ты никогда ничего не достигнешь, уж поверь мне. Невестка говорит, что ты умен, а по-моему ты обыкновенный остолоп.

Он окинул меня презрительным взглядом, насмешливо улыбнулся и отошел. Я ответил только поклоном, об изяществе которого не берусь судить. Как ни печальны для меня были выводы де Фекура, внутренний голос говорил мне: ты поступил правильно, Ля Валле; твоя молодость, красивые глаза и приятное лицо пригодятся тебе самому в отношениях с женщинами; ты не из такого теста, чтобы быть ходатаем по сердечным делам у Фекура.

Должен, однако, сознаться, что если бы господин д'Орсан не обещал мне своей поддержки, я, быть может, не держался бы так гордо с Фекуром; но обещания моего могущественного друга поддерживали во мне благородные чувства.

Полный таких мыслей, я вслед за Фекуром подошел к постели больной. От неприятного разговора с господином де Фекуром в лицо мне бросилась краска – это случается не только от удовольствия, но и от стыда.

– Как он хорош! – сказала, не церемонясь, больная.

– Да, – важно заметил врач, – у него приятное лицо.

– Но толку из него никогда не выйдет, – довольно грубо вставил финансист, и сразу же обратился к врачу: – Как вы находите мою невестку?

– Лечение, которое ей прописали, вполне правильно; надо его продолжать; но главное, больной нужен покой; я нахожу у нее чрезмерную пульсацию крови.

При этом он так на меня взглянул, что всякому было ясно без слов: он сделал логический вывод, сопоставив состояние своей пациентки и физиономию «черноглазого мальчика».

И в самом деле: разве мог бы иначе лекарь, никогда раньше не видавший больного, так сразу понять его природное сложение и определить, что ему требуется? Ничто не ускользает от внимания господ эскулапов. Один быстрый взгляд, два-три слова – и он все заметил и уже знает куда больше, чем может сказать пульс, который он щупает с таким вниманием.

Если бы больная посмела, она бы тут же отвергла мнение врача и выдала бы себя; но можно ли так беспардонно посягать на величие Науки? [99] Правда, госпожа де Фекур стесняться не привыкла и, пожалуй, отважилась бы и на это, но ее деверь опередил ее и решительно предложил всем нам покинуть спальню больной. Приглашение это, безусловно, относилось прежде всего ко мне; и если он попросил удалиться всех, то не из вежливости, а из тщеславного желания показать свою власть над многими.

99

Величие Науки. – Хотя медицина сделала в XVIII в. известные успехи, на ее поприще продолжало подвизаться изрядное число шарлатанов. Поэтому в художественной литературе и изобразительном искусстве было немало сатирических портретов докторов и их доверчивых пациентов. Мерсье в «Картинах Парижа» отмечает появление особого типа светского доктора, своеобразного «петиметра от медицины», заботящегося о своем костюме и связях в обществе, но только не о здоровье больных.

Я откланялся.

Госпожа де Фекур еще раз попыталась просить за меня, но банкир, даже не повернувшись в мою сторону, бросил:

– Он знает, что ему делать. Если он исполнит приказание, я возьму на себя заботу о его дальнейшей судьбе; но если он не желает, то не мое дело его принуждать; всего наилучшего!

И он ушел, глядя прямо перед собой, хотя я вежливо отступил, чтобы его пропустить.

Пришлось и мне выйти вслед за ним. Я сразу отправился к госпоже д'Орвиль, – не для того, чтобы исполнить поручение де Фекура, а чтобы сообщить ей радостную весть: ее мужа пока не увольняют. Ее не оказалось дома, а господин д'Орвиль, по словам слуги, был очень плох и никого не мог принять. Я вернулся домой.

В дверях стояла Агата.

– Сегодня вы ведете себя примерно, господин де Ля Валле, – сказала она, – вы вернулись рано.

Я боялся, что поступлю невежливо, если не отвечу на ее приглашение зайти к ним. Я немного поболтал с этой юной вострушкой, но беседа наша была настолько незначительна, что ее не стоит здесь приводить. Скажу только, что разговор у барышни был ие такой бойкий, как у ее мамаши, потому что она жеманилась.

– Ах, сударь, если бы вы знали, как ваша жена вчера беспокоилась, когда вас долго не было, – сказала она, – вы поняли бы, какую власть имеете над ее сердцем.

– Моя жена ангел доброты, мадемуазель Агата, – ответил я, – я вам бесконечно признателен: ведь вы стараетесь еще усилить во мне чувство благодарности, а это свидетельствует о добром сердце.

– Так оно и есть, – продолжала барышня, – но часть благодарности вы должны уделить нам, потому что мы с матушкой тоже переволновались. Да, мы ужасно тревожились! Не знали, что и думать, и все ждали беды. Я-то ничего не говорила, но мне тоже приходили в голову всякие ужасы.

– Я умею быть благодарным, – ответил я, – и прошу верить, что до глубины души тронут вашим участием и заботой о моем благополучии.

Я поднес к губам ее руку, и она это позволила, хотя в первую минуту сделала вид, будто хочет ее отнять у меня. Целуя ее ручку, я имел в виду лишь выразить свою благодарность, но глазки ее так заблестели, что мне стало ясно: юная кокетка воображает, что одержала победу над моим сердцем. Как раз в этот миг вошла моя жена в сопровождении госпожи д'Ален, которая поддерживала ее под руку.

– Так я была права, когда говорила, что слышу ваши шаги, – сказала мне жена. – Красиво, нечего сказать, мадемуазель! От вас я не ожидала такого поступка, Ля Валле! Вас тянет к молоденьким? Вот мило!

Я поспешно выпустил руку Агаты и повернулся к жене, еще сам не зная, что ей скажу; с виду я сохранял полное хладнокровие, хотя на сердце у меня было неспокойно.

– Мадемуазель рассказывала, как вы тревожились за меня вчера вечером, – начал я, – меня растрогала ваша доброта, и я хотел выразить мадемуазель свою благодарность за участие и добрые намерения; она еще раз напомнила мне, сколь многим я вам обязан. Право, в этом нет ничего, на что можно сердиться.

– Полно, милочка, – вмешалась мадам Ален, – что тут плохого? Девочка любит вас, она принимает близко к сердцу ваши огорчения, трогательно рассказывает о них; ей выражают благодарность, да это же все пустяки! Полно, полно, нашли к кому ревновать! Она молодая, так она ж не виновата, что вы постарше. И она в свое время будет в вашем возрасте. На десять лет больше, на десять меньше, о чем тут говорить! Пойдемте, господин де Ля Валле, пойдем, Агата; бедная малютка не думала ни о чем дурном. Войдемте же в комнаты. Вас ждут более важные дела: наверху ваш брат, господин де Ля Валле; брат вас ожидает!