Удачливый крестьянин

де Шамбле?н де Мариво? Пьер Карле

Мы стали подниматься всей гурьбой по лестнице. Я подал руку моей жене, сказал ей по дороге несколько слов и успел совершенно ее успокоить. Она объяснила, что ей очень нездоровится, и если бы не визит моего брата, она бы осталась в постели.

Впереди шла мадам Ален, громко причитая:

– Бедный мальчик, у него просто мягкое сердце, а ему за это все время попадает! А ваш братец, ах он бедняга! Вот кого жаль! Не могу смотреть на него без слез, а ведь я ему никто. Нет, не могу я видеть несчастных! Я так боюсь нищеты, что не в силах смотреть на тех, кто обнищал. Вот он, полюбуйтесь, Ля Валле!

Брат ждал нас на верху лестницы, потому что моя супруга, вероятно из благочестивых побуждений, не пригласила его войти в комнату. Она уже забыла, что ее Жакоб имел бы куда менее презентабельный вид на Новом мосту, если бы барыня по своей доброте не подарила ему на прощанье ту одежду,

в которой он прислуживал барчонку. Она видела во мне только своего супруга, а супруг ее держался настоящим парижским буржуа и был одет прилично; поэтому она полагала, что плохо одетый человек никак не может быть моим родственником, а скорее всего просто мошенник и хочет у нас чем-нибудь поживиться, пользуясь моим именем. Его одежда не свидетельствовала в его пользу, а ведь этого достаточно, чтобы внушить недоверие. Впрочем, можно извинить госпожу де Ля Валле тем, что она знала моего брата только по рассказам. Я ей говорил, что он владелец почтенного заведения в Париже, а внешность стоявшего перед ней человека плохо вязалась с моими словами.

Надо признаться, громкое имя и даже знатное происхождение редко имеют в наших глазах такую же цену, какую мы волей-неволей придаем роскошному наряду.

Вы можете носить славное имя или быть образцом высочайших добродетелей, но если одежда ваша бедна, на вас никто и не взглянет, в то время, как грязь и глупость, прикрытые позументом и кружевами, у всякого найдут самый радушный прием. Дружба с высокопоставленным ничтожеством возвышает нас, а знакомство с добродетелью в рубище роняет в общем мнении, и мы спешим отречься от этого знакомства.

Что до меня, то я еще не усвоил новых обычаев, тем более что и в дальнейшем глубоко их презирал и никогда им не следовал, и потому я бросился своему брату на шею. Я ничем не показал удивления оттого, что внешний вид его отнюдь не соответствовал надеждам, которые вся наша семья возлагала на его брак; я просто был рад, что счастливый случай привел его ко мне.

– Но как ты меня разыскал? – спрашивал я, не выпуская его из объятий. – Входи же, входи! Как я рад тебя видеть!

– Нашел тебя по счастливой случайности, – отвечал он. – Я знал, что ты женился, но адрес твой был мне неизвестен. И вот вчера я услышал о происшествии с графом д'Орсаном: будто какой-то Ля Валле спас этого знатного сеньора от верной смерти. (Я еще раз порадовался, что весь Париж толкует о моей храбрости!). Это имя поразило меня. Я побежал сегодня же утром в особняк графа, ибо его камердинер бывает в моем трактире. Граф благоволит к этому слуге, и я упросил его набраться смелости и разузнать, каким именем крещен этот Ля Валле, которого граф повсюду так расхваливает, откуда родом и где проживает. Через минуту я получил ответ на все вопросы. Оказывается, спаситель графа родом из Шампани, женат и живет там-то. И вот я здесь и спешу обнять моего Дорогого Жакоба и засвидетельствовать почтение его супруге.

Он снова бросился мне на шею, и мы постояли некоторое время обнявшись. Затем я представил его моей жене; он приветствовал ее робким и почтительным поклоном. Я заметил, что мадемуазель Абер ограничилась легким реверансом, после чего села, отняв у моего брата всякую возможность подойти и поцеловать ее. Я попросил их обменяться родственным поцелуем. Моя супруга не могла отказать мне в этой просьбе и выполнила ее, причем весьма любезно (тем более, что недомогание и слабость вполне ее оправдывали); что касается брата, то слезы, увлажнившие его лицо, показались мне плохим предзнаменованием; я видел, что с ним происходит что-то неладное.

Сознаюсь, поначалу я приписал слезы брата унижению, которое он испытал от сухого обращения с ним моей жены; но я ошибся. Сердце мое ныло, неуверенность мучила меня, и я решил узнать всю правду.

– Что с тобой, дорогой брат? – спросил я его. – Что омрачает радость нашего свидания? Ты же сам видишь, как я рад, что мы встретились. Если бы не важные причины, я не скрыл бы от тебя мою свадьбу. Я обожаю свою жену, она меня любит, у нас приличное состояние, хорошие виды на будущее; полагаю, ты тоже доволен своей жизнью, а потому причиной твоих слез может быть только избыток радости при виде нашего счастья; боюсь и подумать, что они вызваны чем-нибудь печальным.

Заметьте, что я говорил о «нашем», а не о моем счастье. Возвысившись благодаря многим счастливым случайностям, я полагал, что мадемуазель Абер так же счастлива, как я.

Ответом мне было подавленное молчание и горестный взгляд. Я и раньше догадывался, что с братом стряслась беда. Теперь я понял, что он хочет поделиться со мною каким-то глубоким горем, не допускающим постороннего слуха, и попросил

всех удалиться и оставить нас наедине.

– Правильно, правильно, – сказала госпожа д'Ален, поднимаясь с места, – у близких людей есть о чем поговорить, и соседи тут ни к чему. Что бы это было, если бы каждый совал нос в чужие дела. Правда, меня-то нечего опасаться. Я нема, как рыба, когда меня просят сохранять тайну, и ни за что не проболтаюсь. Разве я кому-нибудь когда сказала, что у нашего соседа бакалейщика, старосты прихода, сестра служит в прислугах? Он живет в Марэ, она в Сен-Жерменском предместье, [100] да кому до этого дело? Зачем болтать? Да и нет тут ничего интересного. Не всем же быть богачами; на то воля божия. Ну, до свиданья, сосед, прощайте, сударыня; а вы не тужите, господин де Ля Валле (это относилось к моему брату). Агата, за мной!

100

Марэ было одним из старых районов Парижа. Оно расположилось на правом берегу Сены, напротив островов Ситэ и Сен-Луи. Здесь когда-то было большое болото (откуда и название), осушенное уже в XIII в. и занятое под огороды. В 1605 г. Генрих IV решил построить здесь городской квартал с «площадью Франции» в центре. Проект этот не был осуществлен, но район стал интенсивно застраиваться, в течение века здесь появились многочисленные особняки знати (в том числе знаменитые отели Роган-Субиз, Генего, Сюлли, Ламуаньон, Карнавале и др.). К району Марэ примыкает с запада квартал Сен-Жерве. Кроме аристократии в Марэ жило много интеллигенции, а также лавочников и торговцев (ибо рядом был центральный парижский рынок). Сен-Жерменское предместье известно уже с ранних времен (тогда здесь находился одноименный монастырь). Уже при Генрихе IV предместье Сен-Жермен становится самым аристократическим районом столицы; для Марии Медичи отстраивается Люксембургский дворец, возводятся особняки Фалькони, Лианкур, Монтемар и др. Особенно интенсивное строительство велось здесь в первой половине XVIII в., когда на этой территории, лежащей к западу от Латинского квартала, архитектор Жермен Боффран (1667–1754) возвел большое число особняков для разбогатевших откупщиков и финансистов. Судя по топографии «Удачливого крестьянина», Жакоб первоначально жил именно в этом районе.

Она ушла, и долго на лестнице печалилась о несчастиях моего брата и громогласно заверяла, что никому ничего не расскажет.

Когда голос ее стих, я попросил брата открыться мне без утайки.

– Да, милый Александр, – сказал я ему, – сердце мне подсказывает, что тебя гложет какая-то жестокая печаль; не скрывай от меня ничего, будь уверен, что я во всем тебе помогу.

Моя жена, к которой после ухода соседок вернулась ее естественная доброта (есть люди, по существу отзывчивые, которые скрывают свое мягкосердечие от посторонних, чтобы избежать их осуждения), сразу почувствовала себя свободнее, перестала хмуриться и от всего сердца подтвердила, что разделяет мои намерения в отношении брата.

Ободренный благожелательными речами моей супруги, брат начал свой рассказ:

– Ты ведь знаешь, дорогой Жакоб, что около четырех или пяти лет тому назад я женился и обосновался в Париже. Я получил в приданое за женой хороший трактир, но хотя я сын крестьянина среднего достатка, не могу похвалиться таким приобретением.

Моя жена очень мила лицом; она к тому же не глупа, и может быть, в этом вся беда. Ей едва исполнилось двадцать четыре года, когда умер ее первый муж, оставив ей отличное заведение; через год я на ней женился. Должен сказать, дело было поставлено так хорошо, что оставалось только поддерживать установленный порядок, чтобы торговля наша процветала. Первые три-четыре месяца все шло прекрасно: жена сидела за кассой, вставала рано, следила за порядком в доме, всюду поспевала, и мы благоденствовали; но во время моей отлучки (я ездил в Бургундию за новым запасом вина) все переменилось.

Когда я вернулся, то увидел, что в погребе хозяйничает приказчик Пикар, за конторкой сидит служанка, а мадам (отныне так должны величать ее все, не исключая и меня) встает с кровати не раньше двенадцати или часа пополудни, а позавтракав внизу, снова удаляется в свои апартаменты (как теперь назывались ее комнаты) и занимается там пустяками вплоть до пяти часов, когда у нее собираются благочестивые знакомые – дамы и господа. Они все вместе отправляются в Комедию или играют в карты, ужинают то в одном, то в другом месте… Я очень удивился, но сердиться не стал: ты же знаешь, я человек покладистый.