Удавшийся рассказ о любви (сборник)
Шрифт:
Лариса Игоревна не настаивала. Вдруг тихо с ней согласилась:
– Понимаю.
Вернулась. Стала было подыскивать слова. Но Тартасов ей сразу буднично и спокойно – мол, не пересказывай, все слышал.
Лариса Игоревна села напротив. Не зная, что дальше.
Помолчали…
– Ты как ищешь узкое место?
Она уже спрашивала его об этом. (И забыла.)
Он засмеялся:
– Глазами.
Ей хотелось пожалеть его, но боялась своей же жалости. Боялась протянуть руку и коснуться, скажем, его плеча. Коснись, и вся подтаешь. Глаза первые потекут…
Она предложила:
– Давай вместе?
Но
Ветром захлестывало рот, в ушах свистело, а он стал ей кричать. Слова едва разобрать! обрывками! – Поглубже… Спуститься, мол, в прошлое им обоим… Зачем?.. А чтобы по времени отсюда подальше. Чем оба они окажутся помоложе, тем лучше! «Поглубже! Лариса! Слышишь меня – поглубже!» – вопил он, мол, там им будет слаще, там и деревья зеленее! и солнце желтее!.. Вечная мужская жадность, что сродни вечной же их неуверенности.
Тартасов впереди… Еще и дернулся, поймав поток воздуха. Она потянулась руками – а он уже опережал, уже не достать. Поздно… Опять будут врозь, что за человек!
– Сережа! – запоздало крикнула она на самом выходе из узкого места.
Одна в полете, вдруг огорчившись (зачем ей прошлое без него?), она попыталась развернуться и резко приземлилась (привременилась). Оказалась недалеко. Почти… почти сразу же за узким местом.
Был тот прожитый день, когда Лариса с утра уже обошла (оббегала) две редакции и три библиотеки: все впустую… День за днем поиски. Ни даже мучеником строчек (читчиком ночным), ни бегать клерком – ничего. Ноги устали… Нет мест, уважаемая! Ищи где хочешь.
А место вдруг нашлось. Да, у метро. Все тот же бортик – невысокий забор из гнутой трубы. Присесть и горько думать! (И курить.) Таких сидело на бортике человек десять-пятнадцать. Чего-то в жизни не угадавшие (не нашедшие). Не знающие, куда теперь идти дальше. Тоже люди… В растрепе чувств. Упершиеся глазами (бессмысленно, но твердо) – в траву, в асфальт, в носок туфли…
Сейчас она тоже выкурит, сейчас затянется горестно-сладким дымком. Но… Лариса отбросила сигарету. Встала. Села вновь… Вот так нежданно (вдруг) приходит к нам извне волевое решенье. Да. Да. Она уже не курит. Точка. Не курит!.. Вынув из сумочки, выбросила всю пачку.
Волевое усилие (над собой). Словно бы Лариса сама себе помогла – сама себе велела. Волна торжества… И возникшая (сопровождающая) странная боль: сдавило плечи, грудь, бедра – ее стиснуло. Как будто на нее, на Ларису, надевали сейчас что-то узкое. Как будто робу. Жесткую и, кажется, пластмассовую – не робу, а трубу. И не на нее надевали, а наоборот (относительность наших ощущений) – она сама, своей и не своей волей, протискивалась в довольно узкий и тесный ход.
Понятно: она же находилась как раз за узким местом. В шаге. И теперь, по ходу времени, она его (узкое место) проживала снова. По ходу жизни… Пульс участился, Лариса приоткрыла губы, дыша открытым ртом. Протискивалась в новое время.
Это после узкое место будет ею проскакиваться со свистом, с ускорением. Это после – как по тоннелю. Это после можно будет пронестись через десятилетия назад-вперед с ветерком.
Подумала (успела подумать) – не я одна, весь люд, все мы, весь город. Протискиваем души. А заодно (необходимость) протискиваем и тела. С трудом дыша… Едва сдерживая тошноту… Как медленен ход времени, когда ты с ним совпал!..
Но вот ее бедра, сдавленные, как обручем, отпустило. Лариса Игоревна задышала ровнее. Уже поднялась с бортика, на котором присела. Уже шагнула… первый шаг в новом времени. К входу в метро.
Она – и не она.
Если внешне, то Лариса Игоревна смотрится по-иному; строже; суше. (И не курит.) Уже другая. А взглядом посвежела, взгляд ее стал проще. Добрее… А как там наше чувство, как любовь?.. Да, любит.
Лариса Игоревна продолжала любить. Узкий тоннель протащил ее в новое время вместе с ее длящимся чувством. Дал ей протиснуться. Но чувство тоже поскребли скребком. Кой-что содрав. (Позолоту.) Чувство стало зорким, чувство научилось видеть: да, любила… этого исписавшегося Сергея Ильича Тартасова, нелепого и безденежного. Любила хвастливого, фанфаронистого, чуть что распускавшего перья мужчину, с красивой головой и с приятно рокочущим баритоном.
Зато теперь ее любовь к Тартасову держалась несколько поодаль. Чувство словно бы потеснили – в шкафчике памяти.
Здесь же, у выхода-входа в метро, Лариса Игоревна услышала робкий, ломкий девичий голосок:
– Мужчина! Не хотите познакомиться – я Ляля. Меня зовут Ляля…
Обернувшись, Лариса Игоревна впервые (впервые в своей совковой жизни) увидела такую девчушку. Молоденькую, курносую. Со светлым лицом. Топчущуюся у метро на асфальте и смешно предлагающую себя проходившим мимо Иван Иванычам и Петрам Петровичам. Голодная, зябкая, чулки с дырками…
Тартасов же (невезучий), пронесшийся в свое прошлое поглубже, угодил к зубному хирургу. Сидел, подвигаясь со стула на стул. Смирившийся с предстоящей мукой, как это бывает у крупных мужчин в такие минуты. Сидячая очередь…
Подавленный, он уже был не в состоянии осознать, что за день и час ему здесь выпали (а ведь случайно! ведь мог переиграть!). Он только подвигался, как загипнотизированный, к той двери. Со стула на стул – все ближе и ближе. И ведь вошел в кабинет! И так тяжко драли ему зуб два здоровенных мужика. Тот самый (памятный до сих пор) шестой жевательный. Крошили, дробили, наконец, ликуя, вытащили – несколькими страшными обломками, вдвоем, ну, молодцы!.. победители!.. Тартасов вышел из кабинета, сел, его трясло.
Он помалу сплевывал, склонившись над урной, почти доверху забитой кровавыми сгустками зажеванной ваты. А рядом с урной – щель в линолеуме на полу. Прямо у ног. Отверстие поманило его прохладой и темнотой. Только тут догадался. Вот оно! (Почему не получасом раньше, когда сидел в очереди?) Тартасов напрягся и… ввинчиваясь в темь узкой щели, вырвался из неласковых прошлых дней.
В отдаленной комнате тихо. (Здесь девочкам можно расслабиться. Покурить.) Голос Ларисы Игоревны… Да, с просьбой. Да, она к ним с просьбой. Минуту внимания.