Удавшийся рассказ о любви (сборник)
Шрифт:
– Девочки… Кто писателю даст в долг? Вы же знаете, иногда на ТВ выступает. Хороший человек.
После секундной паузы девичий голосок спросил:
– Денег?
– Нет. Не денег.
И тотчас послышалось хихиканье. На его счет. А затем кто-то из них (Галя? Ляля? Вот не ожидал!) дважды с ехидцей переспросила – мол, что это за писатель?! Почему это писателю – в долг? В наши-то дни разве бедность не порок?
Тартасов толкнул дверь и вошел. Он был возмущен. Он ждал честного снисхожденья. А они!.. Неужели она, дрянь молоденькая, к нему ничего
– Ляля…
Его красивый баритон задрожал.
– Ляля, – голос еще гуще, интимней. (Какая терпкая горловая дрожь.)
Но девица молчала.
Тартасов обиженно чертыхнулся – уйду сейчас совсем!
Он повернулся. Он медленно-медленно уходил. Эти нынешние страстотерпки насмешливо смотрели ему вслед. Пиявицы. Он ждал оклика Ляли – ничуть не бывало! Ни она, ни Галя не дрогнули. И Рая, стоя с ними рядом, помалкивала. Эти помешавшиеся на деньгах… эти маньячки смотрели ему вслед! Отчасти даже весело. Покуривали!..
Тартасов хлопнул-таки дверью. Ушел.
Но недалеко. На улице его охватили сомнения. Почти сразу же. И как раз у телефонной будки… Выискав в кармане жетон, Тартасов уже спешил, уже звонил старинному своему приятелю. Тоже литератору.
Саша Савин, когда-то друг юности, взял наконец раскалившуюся трубку. Стареющий романтик (того же амбициозного поколения), Саша сказал Тартасову несколько устало:
– Я слушаю.
Тартасов попросил денег.
Да, да, ему очень-очень нужны! взаймы! ему сейчас же необходимы деньги!.. Зная Сашу Савина, он не мог по-дружески не попудрить ему мозги. С ходу пообещал. Несколькими днями позже… да, да, чуть позже он, Тартасов, организует Саше выход на ТВ, пригласив на свой престижный «Чай». С конфетой!.. А что?.. Они посидят, поболтают об искусстве, ничего особенного… Немного ностальгии… Пусть только старый друг поможет Тартасову сейчас с деньгами.
Саша извинился.
– Извини, – сказал. – Я, Сережа, не вполне тебя понимаю. Я современный человек. Ничего не могу с собой поделать. И поэтому сначала твою конфету, а деньги – позже.
Тартасов нажал чуть сильнее – деньги, Саша, нужны сейчас. Немедля.
Саша немного помолчал, поразмышлял:
– Извини, старина. Я современный человек. Деньги – позже.
Чертыхнувшись, Тартасов бросил трубку, жаль было жетон.
Сказать честно, оба темнили. Тартасов, разумеется, не мог, не имел возможности пригласить кого бы то ни было на «Чай» в обход высокого начальства. Начальники сами любили посмаковать звучные имена, выбирая, кому из них к чаю конфету дать и кому нет. Сами и решали.
Но и Саша для Тартасова ничего посеребрить не мог. Бедствовавший, Саша попросту хорохорился: у него не было денег. Совсем не было.
– …Г де ты есть? где это ты пропадаешь?!. Ты что – не доверяешь своим девочкам?.. С ума сошла! Или ты теперь подглядываешь? Шлифуешь их таланты?
– Я работаю, милый.
Тартасов продолжал возмущаться – мыслимо ли! Так надолго
Поворчав немного (для разгона), Тартасов стал выпрашивать в долг хотя бы Раечку.
– Боже мой. Что за жалкий цветочек! Какие у нее нищенские коленки…
– Она изящна.
– Ее коленки хочется прикрыть. Зачем ты ей позволяешь мини-юбку?
Лариса Игоревна вздохнула:
– Поговори с ней сам, милый.
– Что я!.. Ты поговори. Воздействуй на нее. Скажи, что я с телевидения. Ты умеешь на них влиять. Ты для них все – и честь, и совесть! и мать родная!..
– Не преувеличивай.
– Деньги, деньги! Одни только деньги!.. – распалялся Тартасов.
Его возмущала сама капитальность перемен в психике человека: он всю жизнь выпрашивал, а теперь ему велят выторговывать. Какое падение!.. Но ведь все вскользь. Все – для богатеньких. Для этих жирных. Не зря же русская литература их так больно била. За что-то же их драли, секли Гоголь и Достоевский, святые времена!
Лариса Игоревна на миг погрустнела:
– А я вспоминаю твою последнюю повесть. Ты умел сказать о женщине… В поезде… В вагоне поезда… Она… где ты пишешь о ее подрагивающей улыбке. Прекрасные, горестные строки.
– Ты, помнится, эти строки не очень-то жаловала.
– Я их любила.
– Любила?
– Да… Но я была служакой – я была глупой, милый. Я была совсем глупой.
Выдвинув ящик стола, Лариса Игоревна взяла давнюю книгу Тартасова – старенький зачитанный экземпляр. Из книги выглядывали три беленькие закладки. Тартасов спросил… Эти странички, что с закладками… Странички небось знает уже назубок? Нет, возразила Лариса Игоревна, эти места в его повести она как раз забывает. Все остальное да, наизусть…
– Гм-м, – произнес Тартасов.
Он заметил, как, поддавшись памяти, Лариса Игоревна уже моргнула мелкой слезой. И вновь посматривает на стену – на обои с точечками, словно бы нацеливаясь. Женщина… Неутомима… Опять, что ли, хочет в прошлое? Гм-м.
С обоями в ее комнатках и в кабинете (он следил глазом), с обоями все в порядке. Обои ничуть не давили; не тяготили. Веселенькие, но не сказать, игривые (цензура), они радовали взгляд.
– А-а! О-о! – послышалось вдруг. Возбужденные голоса… Опять где-то в комнатах. Уже вопили!
Лариса Игоревна, вся начеку, работа, тотчас на крики поспешила.
Тартасов не пошел даже глянуть. Скучно. Неинтересно ему. Одно и то же!.. Он попивал боржоми и листал свою старую книгу. (Хорош текст, ей-ей хорош!) А за стеной все взывал и взывал молящий голосок, похоже, Галин: «Лариса Игоревна! Лариса Игоревна, помогите!»… Шум… Склочная разборка. Мужские пьяно-хриплые вскрики. Недовольные! (Это всегда, когда их выставляют за дверь.)
Лишь минут через десять-пятнадцать Лариса Игоревна вернулась к Тартасову. Запыхавшаяся, бледная… Но победившая: да, да, навела порядок. Шумели?