Удавшийся рассказ о любви
Шрифт:
Тартасов кинул взгляд на толстомордый будильник.
Лариса тоже посмотрела. Сейчас она, пожалуй, спросит — как он ищет узкое место?
Лариса не успела заметить, как он исчез. Уже поспешил!..
Она тотчас нашла какой-то ход — и кинулась вслед. Не оглядываясь, пронеслась узким местом. Как уши заложило!..
Уже в узком месте, уже на скорости, Тартасов дернулся, чтобы развернуться. Чтобы снова — в прошлое. Как можно подальше в прошлые дни... глубже!.. наудачу...
Однако оказался он совсем
Минутой позже он звонил в издательство, пытаясь их убедить, что его повести хороши и для нынешнего времени. Его повести «на все времена», разве нет?.. Но эти тупицы только вежливо похмыкивали. Они, видите ли, сильно сомневались... «Меня забывают! Забывают!» — кричал Тартасов, перетаптываясь в телефонной будке. Объяснял, постыдно просил... Кричал с осадком в сердце и с чудовищной сухостью во рту.
На стыке стекла и металла телефонной будки Тартасов случайно углядел трещину (за ней зазывающая темнота). Едва ее увидев, он сразу же устремился из времени вон! черт с ним, с поездом, с деньгами, с запойными земляками! с переизданием книг! и с обновившимися умниками в отделах прозы! вон! — со свистом он пронесся назад, назад! в обратном направлении! Притормозил и... оказался, увы, опять недалеко. Те же дни. Те же самые. Мать-их-перемать!
То ли разбега души ему не хватало, то ли само узкое место уже не пускало Тартасова в его прошлое глубже. Не пустили... Не дали ему то счастливое время, когда шаг был пружинист и легок... Когда сами собой выстреливались рассказы и за повестью повесть. Когда молодая жена... Когда волновала кровь только-только забрезжившая интрига с милой цензоршей...
Закапало.
— И погода гнусная, — ворчнул, выйдя из телефонной будки, Тартасов. Вышагивал потемневшей мокрой улицей.
Время дрянь — и погода дрянь... кстати бы согреться. Кстати бы выпить. (С натугой для бюджета.) Тартасов вынул кошелек и снова его спрятал. Разве что пивка...
Стоило переноситься! — думал он. Какую дырку ни отыщи... Как глубоко (мысленно) ни ввинтись, уже не вынырнешь в далеких днях молодости. Все только рядом. Все возле той узкой дыры, свистящей ветром. Время не пускало. Уже не было господину Тартасову ходу в те дни, когда... Семья, жена, малыш сын и... тексты. Ах, тексты. (Скорей бы утро — и к бумаге!) Куда все делось?.. О время, погоди! — просил пророк. А что тут ждать? чего годить?..
Ну что? — еще одна попытка?.. Еще раз попробуем в прошлое?.. Где тут, мать ее, щель поуже?
Увы и увы. Тартасов в своем прошлом опять оказался в какой-то телефонной будке, где мерз, звонил и клянчил взаймы денег... бранился!
Гадость.
— Где ты так долго?
— Да так, — ответил Тартасов с еще не наладившимся дыханием от быстрого хода.
— Холодный какой. Мокрый... — Лариса Игоревна, сидя за столом, зябко передернула плечами.
Тартасов вяло развел руками:
— Осень.
Лариса Игоревна (деловая женщина, хозяйка!)
Но вот подняла глаза.
— Я так и не почитала тебе... Из твоей последней повести. Хочешь? Страницы, которые люблю.
— Нет.
Нет так нет. Она опять придвинула поближе бумаги.
— Бюджет изучаешь? Расход-приход. Все сама?
— Сама.
Лариса Игоревна на миг прислушалась: в комнатах тихо, девочки у нее славные, одеты-обуты, все хорошо, все налажено... и все-таки сама! Считать-пересчитывать! (И смету года пересмотреть.) Экономика должна быть экономной и в ее скромном деле.
— Как насчет чая? — спросила.
— Чай да чай. Сколько можно! — ворчнул.
Смета сметой, а от мысли, что Тартасов не исчез, никуда не делся (вот он, сидит), Лариса Игоревна услышала, как вдруг поджалось ее живучее сердце. Стиснулось... и теперь сладко расслаблялось. Вот ведь любящий инструмент! (Как долго работает и верно служит.) Не рассказать ли Тартасову как бы о некоей другой женщине... О неменяющейся природе женского сердца — вдруг его вдохновит? И о когдатошнем жертвенном приходе к Вьюжину. Хотя бы намеком.
В волнении и в легком испуге (нет, нет! мужчине не понять!) она налила себе боржоми. А в дверь стук.
Лариса Игоревна припала губами к пузырящейся влаге. Волнение не покидало. Предчувствие?.. (А в дверь снова — стук, стук.) Лариса Игоревна крикнула: «Войдите!» — В дверь успели стукнуть еще разок-другой. И вошли... Галя.
В белой маечке, плотно обтягивающей грудки и животик, Галя гляделась очень свежо. Она стройненькая. (Выпила свой кофе, всласть покурила и теперь, видно, заскучала.)
И заскучавшая пришла сюда:
— Где этот дяденька?.. Который в долг?
Приостановившись в дверях, Галя не посмела войти в кабинет (уважение к Ларисе Игоревне). Она лишь издали махнула ему тонкой своей ручкой — пошли, артист!
— Писатель. Я писатель, — поправил ее Тартасов.
— Один фиг без денег.
Она зацокала каблуками по паркету прихожей. Шла, не оглядываясь, в свою комнату — Тартасов, сглотнув ком заждавшейся слюны, кинулся вслед за ней.
Ларисе Игоревне только и остался звук его спешных, боявшихся отстать от Гали шагов. Ей стало на миг больно. (Но ведь не так больно, как в былые годы, когда не могла жить без этого человека.) «Надо же! Все еще люблю...» — подумала, притронувшись к груди, где сердце ощутило укол.
Главное — не огорчиться сразу. А дальше мы умеем. Пересилим...
Она, пытаясь улыбаться, выпила еще боржоми, отличный напиток! (Надо заказать ящик.)
А в дверь опять стучали.
— Здравствуйте.
Мужчина. Хорошо одет. Лысина. И взгляд очень, очень знаком... Силы небесные! Зачем он здесь?
Лариса Игоревна не столько смутилась, сколько удивилась его здесь появлению: он же из тех. Он из властных и важных!.. Обычно веселятся в дорогих банях. В закрытых богатых пансионатах... Именно там их ублажают голыми девочками — с двумя-тремя сразу. Лепят компромат... а что ему здесь? в ее тихом заурядном заведении?