Удавшийся рассказ о любви

Маканин Владимир Семенович

И здесь же закурила. (Она тогда курила.) У входа в метро. Как эти. Никогда не позволяла себе, а вот пришлось. Горек был дымок. Не могла сдержаться, вот и сидела, курила, пусть смотрят, пусть идут мимо, пусть что и кто угодно. Какой-то нервный звук рвался из ее легких, звук этот она все заглатывала. Сдерживала в себе. Она бы и бутылку пива взяла, пила бы, сосала из горлышка, как эти нынешние, молодые и подзаборные, но нет. Все-таки нет. Курила...

А что Тартасов? Писать он все равно не стал; не смог. Иссякнув, не возродился. Не склеился и не поддался

он в новую починку, но... но место получил. Что да, то да.

И к месту в те же дни он прикупил замечательный вельветовый пиджак. (Быть может, на последние. Но кстати.) Заимев на ТВ теплое говорливое местечко, писатель Тартасов тут же приосанился. Ого-го! Справедливость торжествует. Он был теперь в этом убежден. Уверен! Считал, что лукавым местечком учтены его рассказы и повести, былые творческие заслуги — воздали!.. Как быстро эти пишущие говнюки распускают перья! И как же быстро приспособились его улыбка, его мимика, его походка, его жесты к полученному месту, а место — к вальяжной речи. А речь — к пиджаку. Солидный мужчина...

* * *

Все-таки любила. Уставала от своей жизни, но его (его жизнь) любила. Такое не проходит.

Конечно же, Лариса Игоревна с Тартасовым строга, себя не выдаст — дружна, мол, с ним по жизни и не более того! Чуть что его одергивающая и ему, зануде, наперекор. И вида не подающая о сохранившемся чувстве. Старый придурок!.. Ну что? Заскучал? (Можно и поиздеваться слегка над ним. Подсмеяться. Отказали дяденьке — и Ляля? и Галя?)

Его ворчливый (недоволен) голос ее опередил.

— Где, Лариса, ходишь так долго?.. То ты здесь! то где-то еще!..

— Я здесь.

— Плесни-ка мне боржоми.

Тартасов пил минералку глоток за глотком. Спросил:

— Как работается? Устала?

— Нет.

Ишь ты! Не устала ли она? Легко ли, мол, тянуть столь прихотливое заведение в столь смутные дни?

— О чем грустим? — спросил.

Ни о чем. Когда ей щемило сердце, она подолгу смотрела в окно. Там кусты. Верхушки трепал ветер.

— Ни о чем.

Он сказал этак игриво:

— Я бы вернулся, пожалуй, в прошлое.

Но Лариса Игоревна прошлое как таковое не любила:

— А я — нет.

— Правда?

— Правда. С девочками мне, конечно, непросто. — Она на миг призадумалась. — Нелегкий хлеб! Но знаешь ли, Сергей Ильич, я сейчас считаю себя более честной. Куда более честной, чем в те дни, когда я вымарывала абзацы и строчки. Твои в том числе. Когда отслеживала на каждой странице мало-мальские либеральные намеки — твои особенные фиги!

— Фиги?

— Ну да. Фиги в кармане. Так говорили, забыл? А иногда я вычеркивала, вымарывала подчистую такую чудесную, обжигающую строку. У меня сердце млело.

— Я не знал.

— Да и я не знала. Только с временем понимаешь, что была сволочью.

В маленьком кабинете стало тихо.

Тартасов гмыкнул. Пуская свой баритон вперед, покладисто произнес, поддакнул:

— Да. Жуткое было время.

* * *

— Мы все протиснулись, — продолжала Лариса

Игоревна усталым, но уверенным в правоте голосом, — протиснулись через этот лаз: через узкое место. И хочешь-не хочешь, мы переменились. Кем ты был и чем ты занимался прежде, в конце концов, осталось уже в прошлом. В пережитом. Уже не так важно... Узкое место. Согласись, оно всех нас поменяло.

— В лучшую сторону — или в худшую?

— Каждого по-своему.

— Я не переменился, — надменно поднял голову Тартасов. (Тупой.)

Она продолжала:

— ... Помню, как все, кто был тогда в моих приятелях, искали работу. Либо и вовсе переучивались. Всем было трудно. Все протискивались. Вот ты, писатель, скажи: зачем время от времени взрослым дядям и тетям надо рождаться наново, а?

Но писателю философствовать надоело: «Узкое место»... «Прежде или сейчас»... Сколько можно?! Мы не на телевидении! — Тартасов (мысленно) уже возмущался. Это в ней цензорша не до конца умерла. Это в ней прошлое булькает.

Цензоры всегда моралисты. Он ли не помнит! Женщина, ночью его ласкавшая, а днем той же недрогнувшей рукой!.. железной!.. Однако вспылить вслух Тартасову не хотелось. Осторожничал.

Откашлявшись, он спросил — ладно! поразмышляем мы после... а как бы все-таки Лялю?

Она промолчала.

— Ну, хорошо, хорошо, пусть не Лялю, а Галю. Скажи Гале, что я с телевидения.

Лариса Игоревна пожала плечами — о чем ты? Ты, милый, так редко выступаешь со своей программой, Чай с конфетой она называется?.. Хоть бы ты новости читал. Или игру какую вел! Угадывал бы мелодию. Пусть бы поутру, но все-таки мелькал бы на экране почаще. Сейчас люди и утренние программы смотрят...

— Я — писатель.

— Она, милый, этого не понимает. Сейчас этого никто не понимает.

— Могу принести ей сегодняшнюю телекассету.

— Вот еще! Такого добра везде полным-полно. Не удивишь!.. Даже здесь есть кассеты. Замечательные, кстати сказать! Кассеты для предварительного просмотра. (Для переборчивых клиентов.) Знаешь ли, какая у твоей Ляли кассета?.. Ого! Тебе нельзя показывать...

— Голая, конечно.

— Только в очках. И пляшет на крыле самолета.

— А самолет летит?

— Да. Самолет летит. Снег страшный валит. Пурга. А она танцует...

— И в очках?

— Да.

— Слушай... Дай-ка мне посмотреть на эти очки.

— Нет, милый. Ты же без денег. Будешь пускать слюни и приставать к ней еще больше... Кассета любительская. Самодельная...

Тартасов хотел оскорбиться, но... но вновь помедлил. (Как-никак жизнь продолжалась.) Он лишь нахмурил брови.

— Сережа. Ты обиделся?

Тартасов молчал.

— Сережа!

Тартасов молчал. Говорить в этот гадкий безденежный миг с бывшей цензоршей не о чем. Да и не было у него сейчас слов. Цензурных... Зато молчаньем и подчеркнутой паузой Тартасов, как известно, умел достать любого визави. (С пользой для себя передать инициативу — перебросить.) Умел молчать минуту. Умел молчать пять...