Углич. Роман-хроника
Шрифт:
Для отдыха после мытья и парки в мыленке стояли скамьи с подголовками, а на лавках клались мовные постели из лебяжьего и гусиного пуха в желтой камчатой наволоке.
В ночное время мыленка и мовные сени освещались слюдяными фонарями. Для стока из мыленки ненужной воды проводились желоба, а если мыльня находилась в верхнем ярусе хором, то пол в ней и по стенам до лавок выстилали свинцовыми досками, кои по швам спаивались.
После мыленки, разомлевший и посвежевший Михайла Федорович,
Михайла подошел к столу и звякнул в серебряный колокольчик. Дверь приоткрылась, и в покои просунул голову дежурный холоп.
– Чего прикажешь, князь?
– Кличь Тимоху!
Когда Бабай вошел, Нагой повелел:
– Разыщи городового приказчика. И чтоб шел ко мне немешкотно!
По жарким, возбужденным глазам князя Тимоха сразу понял: к девке потянуло. Да и как не потянуть, коль, почитай, четыре месяца не ведал женской утехи. Зело изголодался князь!
Русина Ракова отыскал в кабацкой избе у целовальника. Приказчик тыкал длинным перстом в замусоленную книжицу, облаченную кожаным переплетом с медными застежками, и осерчало говорил:
– Тебе отпущено было тридцать ведер водки и сорок ведер браги. Цифирь зришь? Зришь. А что в калите от питухов оказалось? Разве такая должна цифирь? Воруешь государеву казну, Епишка. Нещадно воруешь!
– Побойся Бога, Русин Егорыч. Я еще не всю цифирь в книжицу внес. Запамятовал с этими бражниками. Ишь, как галдят.
– Вот лжет, что сани трещат.
– Истинный крест - память отшибло, - окстился Епишка.
– А коль память отшибло - из целовальников прогоню! Я те не позволю в цареву казну грязную лапу запускать. Не позволю, Епишка!
И тут приказчика дернул за рукав кафтана Тимоха.
– Здорово жили, Русин Егорыч. Всё воюешь?
– Здорово, Тимоха. Да таким клятвоотступникам руки надо отсекать. Ты глянь в книжицу.
– Недосуг, Русин Егорыч. Князь Михайла Федорович тебя немешкотно к себе кличет.
– Выходит, охотой натешился? Сейчас я за отчетными книгами в приказ сбегаю.
– Потом с книгами, Русин Егорыч. Приказано тотчас прибыть.
Погрозив кулаком целовальнику, Русин Егорыч поспешил за Тимохой.
Нагого, хоть его и интересовало состояние дел в Угличе, пребывал в таком состоянии, что без всяких предисловий сразу же спросил о Полинке:
– Как там моя златошвейка? Всё ли слава Богу?
–
– Добро, Русин. Сегодня в твоем доме буду ночевать, но Полинки - ни слова. Приведешь ее, когда все сенные девки станут почивать.
– Как прикажешь, князь… Стол собирать?
– Обойдусь без снеди. А о делах утром потолкуем.
Полинка была в полудреме, когда ее тронул за плечо приказчик.
– Поднимайся, и пройдем в мои покои, - тихонько молвил Русин Егорыч.
– Что-нибудь случилось?
– Потолковать надо.
В полном недоумении Полинка надела на себя вишневый сарафан и пошла за приказчиком. Перед дверью своей опочивальни, над коими висела икона Богоматери, Русин Егорыч молвил:
– Войдешь первой.
– Да почему?
– не переставала удивляться девушка, но приказчик тотчас закрыл за ней дверь.
Покои были ярко освещены всеми настенными и настольными шандалами о трех свечах. Перед красиво убранным ложем стоял… князь Михайла Федорович.
– Мишенька! Любый мой!
– радостно воскликнула Полинка и кинулась в жаркие объятия князя.
«Выходит, не забыла», - отрадно подумал Михайла Федорович, осыпая девушку страстными поцелуями.
То была сладкая, хмельная ночь…
Г л а в а 4
БОЯРИН ШЕРЕМЕТЬЕВ
Хоромы боярина Петра Никитича Шереметьева стояли на Житницкой улице московского Кремля, коя начиналась от Никольских ворот, и тянулись к Троицкому подворью и Троицким воротам. Справа от них, от угловой кремлевской Собакиной башни до средней Глухой башни Кремля, был возведен длинный ряд городских житниц, впереди коих, по самой их середине, выходя на улицу, возвышались хоромы и двор боярина Григория Васильевича Годунова, двоюродного брата Бориса, заслужившего добрую память за то, что держал себя перед правителем независимо, не одобрял его злодейских козней.
(Позднее Григорий Васильевич не явился на тайный совет, на коем Борис Годунов замышлял план убийства царевича Дмитрия. Есть свидетельство, что Борис отравил брата в тот же год, как умер царь Федор Иванович, у коего он был любимым ближним боярином, исполняя должность дворецкого еще со времен Ивана Грозного).
Слева от хором Шереметьева стоял двор кравчего123 Бориса Михайловича Лыкова, также недоброхота правителя Годунова. В юности он был рындой, что говорило о красивой наружности молодого Лыкова, так как в рынды избирались стольники дворяне, обладавшие именно этим качеством. Борис Лыков был женат на сестре Федора (Филарета) Никитича Романова, Анастасии Никитичне, что было явно не по душе Годунову.