Углич. Роман-хроника
Шрифт:
Нил Силантьевич схватился за сердце.
– Экие страсти, Юшка! Да как же ты, мил человек, живу остался?
– Никак Бог помог, да злость невиданная. Медведь поднялся на задние лапы и со страшным ревом на меня ринулся, а я собрал все силы - и рогатиной зверю в брюхо. Глубоко вонзил. Медведь поначалу на мне повис, плечи ободрал, а затем рухнул.
– Какой же ты молодец, Юшка. И впрямь тебе Бог помог. Барин твой, небось, тотчас на волю отпустил.
– Какое там, - отмахнулся
– Озлился, ногами затопал. «Ты, смерд, моего лучшего медведя загубил. Плетьми, нечестивца!». Едва не до смерти запороли. А барин: «С глаз моих прочь!». Мне же на ноги не подняться. Ползком добирался до ворот. Вот так я волюшку себе добыл, боярин.
На глаза Нила Силантьевича аж слезы навернулись.
– Да ты же муки ада прошел, мил человек. Зато в рай попадешь. Бог-то всё видит. Ты Бога не забывай.
– Не забываю, боярин. Обет дал: как деньжонок скоплю, вклад в монастырь внесу, да токмо…
Юшка запнулся, замолчал, провел щепотью по повлажневшим глазам.
– Договаривай, мил человек.
– Токмо жалованье мое едва на прокорм хватает. Много ли с трех рубликов в год отложишь? Полушка к полушке. Во всем себя урезаю.
– Сиротские деньги, - сердобольно вздохнул Нил Силантьевич и полез в калиту.
– Помогу тебе, Юшка. За такую страдальческую жизнь никаких денег не жаль. Пусть вклад твой будет достойным. Заодно и святым отцам скажи, чтоб за мою душу помолились. Хворь-то никак меня переборет. Прими, сиротинушка, семьдесят пять рублей.
– Да ты что, Нил Силантьевич?!
– обомлел присутствующий при разговоре Митька.
– Такими деньжищами не швыряются. Мне за такое богатство, почитай, два десятка лет служить.
– Помолчи, Митька. Немощен я. Богатство от смерти не избавит. Прими с Богом, ямщик.
Юшка упал на колени.
– Век за тебя буду молиться, благодетель!
С этой минуты планы ямщика изменились. Теперь не нужно подливать в чарку отравного зелья. Напротив, ныне он может смело заявить, что деньги ему дал окольничий Тулупов, дал добровольно, при видоке Митьке. Однако доверчив же Нил Силантьевич! Поверил в брехню. Ай да выдумщик ты, Юшка!.. Теперь надо мчать в Москву, сунуть хорошую мзду начальнику Ямского приказа - и волюшка в твоих руках. А там - Углич, счастливое и богатое житие… Но допрежь надо доехать до ближайшей деревеньки и уговорить какого-нибудь мужичка малость посидеть в ямской избе, пока он ездит в Москву. Согласится. За десять алтын во всю прыть прибежит. Не сам, так сына пришлет.
Окольничий укатил в Углич на другое утро, а Юшка в тот же день поскакал в деревеньку.
Г л а в а 7
ГОДУНОВ И ДЬЯК САВВАТЕЙ
Когда темная ночь опустилась на государев Кремль, Борис Федорович вышел из своих
Сопровождал правителя всего лишь один человек, его личный телохранитель, могучий француз Яков Маржарет.
Никогда еще Борис Годунов не выходил со столь малой охраной. Он не взял с собой даже самых ближних послужильцев.
Рослый Маржарет шел слегка впереди, освещая путь слюдяным фонарем; при французе шпага, кинжал и два пистоля.
В переулке послышались голоса. Годунов тотчас настиг Маржарета и увлек его за стену монастыря.
– Фонарь прикрой.
Телохранитель накрыл фонарь полой плаща. Стрельцы с факелами прошли мимо, отблески огней плясали по сухим бревенчатым стенам.
Вновь пошли по Троицкой. Обогнув монастырь, ступили к небольшим хоромам в два жилья. Маржарет застучал в калитку, никто не отозвался; Маржарет громыхал долго и настойчиво, и вот, наконец, из сторожки послышался сонный, глухой голос:
– Кого черти носят? Опять калика?
Привратник распахнул оконце в калитке, поднял фонарь, ахнул:
– Батюшки!.. Боярин Борис Федорыч!
– Не гомони, холоп, - строго одернул привратника Годунов.
– У себя ли Савва?
– У себя, батюшка боярин, - открывая калитку и низко кланяясь, залебезил привратник.
– Где ж ему в эку пору быть? Вон и свет в окне.
Приходу правителя дьяк Сааватей Фролов немало подивился:
– Что привело тебя в сей поздний час, боярин?
Годунов кивнул Маржарету, и тот вышел в сени. Боярин же уселся на лавку.
– Так один и живешь, дьяк?
Савватей развел руками:
– Жену Господь прибрал, а сыновья в ливонской неметчине пали.
Было дьяку за пятьдесят; крупный, осанистый, с цепким, пытливым взором; курчавая борода стелется по широкой груди.
– Не велишь ли подать вина, боярин?
– Не до застолья ныне, дьяк. Явился к тебе по государеву делу… Ведомо мне, Савватей, что ты духовную грамоту царя Ивана Васильевича писал.
– Духовную?
– насторожился дьяк.
– Писал, боярин.
– Крепко ли хранишь? Не просил ли кто показать царское завещание?
Вопрошал Годунов строго, не сводя напряженных глаз с Фролова.
– Храню в потайном ларце, - всё также настороженно отвечал дьяк.
– Дале, Савватей.
Но дьяк умолк.
– Чего ж замолчал? Мне доподлинно ведомо, что к тебе приходили за грамотой, Савватей. Доподлинно!
Борис Годунов конечно лукавил. Он и знать ничего не знал, что к Савватею наведывались какие-то люди.