Угодья Мальдорора
Шрифт:
Они сказочные, невыразимо прекрасные. Я изо всех сил уговариваю бабушку. Она непреклонна. И мы просто ходим смотреть на эти шары. Да, на базаре я получаю эклер или корзиночку-безе. Это — мне полагается.
Если бы она его купила, тот шар, я была бы немного счастливее, удачливее, — и, кто знает, возможно, моя жизнь вообще повернула бы от этого по-другому.
Воспоминания рассыпаются, крошатся, как хрупкое слоеное тесто. Всю неделю я подбирала эти крошки со дворов, улиц и бульваров. Завтра нам уезжать. Напоследок семья собирается у телевизора.
Я сижу за столом и выковыриваю изюм из оливье. Это мама постаралась: хотела, как вкуснее. Ободок тарелки украшает уже целое ожерелье сушеных ягод. На экране мелькает заставка программы «Время», летит тревожная мелодия Свиридова, появляется диктор — горячие новости. Поглощенная салатом, я не вслушиваюсь, — и вдруг замечаю, что лица у всех становятся напряженными: в Москве путч.
— Паша! — Мама хватается за голову. — Может, не полетим?
— Надо лететь, пока самолеты летают, — решает отец.
— Не было печали, черти накачали, — говорит бабушка. — Все бы им воевать, свергать… Помереть спокойно не дадут.
Мы сидим в аэропорту уже пять часов, а посадку все не объявляют. Мне не страшно, просто любопытно, что нас ждет. Папа без конца выходит курить. Мама кормит брата манной кашей из термобанки, потом вспоминает про меня, дает рубль — купи себе чего-нибудь в буфете…Я выбираю кефир и крутое яйцо. К безе и эклерам я теперь равнодушна.
Наконец, после долгого ожидания, объявляют наш рейс. Я вспоминаю — пока в самолете, надо загадать желание. На небе лучше слышат тех, кто ближе: просьбы не отражаются назад облаками.
Мы взлетаем — и летим над бело-голубыми барханами в лучезарном сиянии ультрафиолета. В просветы видно, как сверкают металлическими нитями реки. Их ртутный блеск завораживает, хочется тронуть металл стеклянной палочкой и, перегородив ему путь, пустить в другом направлении.
Август выдался жарким: леса, опаленные южным солнцем, одеты в золотое и багряное. За ними пластаются покрывала полей, перевитые проволочками дорог муравейники городов…
Мы летим, и перелет словно отсекает от меня бабушку Героиду, оставляет ее где-то там, в прошлом, в иной реальности… в другой стране…
Три помидора
Я все помню. Он сидел на лавочке у моего подъезда с Андрюхой Хайдером. Свое прозвище Хайдер получил из-за шапочки — точно такую же черную вязаную «пидорку» носил американский доктор, которым нам когда-то пропилили все мозги на политинформациях. В середине восьмидесятых его каждый день показывала программа «Время», про него писали газеты и журналы.
— Смотри уже тощий какой, одни глаза. Помрет еще, правда… — вздыхала бабушка.
— Не дадут. За ним весть мир следит.
Тогда в Советском Союзе
Андрюху Хайдера я знала, а его друга нет. Видела парня несколько раз — в библиотеке, на дискотеке, — и все. Я поздоровалась и зашла в подъезд. Пока поднималась на четвертый этаж, подумала: а почему у нас горит окно на кухне, светло ведь еще. Вышла из лифта, нажала кнопку звонка. Никто не отозвался. Странно. Я поискала в карманах ключ, открыла. Шагнула через порог и споткнулась о тело.
Папа лежал на полу, разметав руки. Он был в верхней одежде и в ботах-полуторках. Рядом валялся раскрытый портфель и связка ключей. Я притворила дверь и бросилась вниз, к Андрюхе.
— Парни! — сказала я. — Нужна помощь. Мой папа то ли умер, то ли пьяный. Упал в прихожей. Надо на кровать перетащить.
Они вскочили со скамейки и побежали в квартиру. Папа неподвижно лежал в той же позе. Андрюхин друг склонился над ним и нащупал пульс.
— Дышит! — сказал он. — Значит, пьяный. Точно, пьяный — запах есть. Андрюх, давай за ноги. Куда тащить?
— В ту комнату. Осторожно, угол! Тебя как зовут?
— Богдан его зовут, — ответил Хайдер. — Он, между прочим, давно хотел с тобой познакомиться.
— Ясно. Богдан, руку ему выверни вперед. Ага, вот так.
Папу сгрузили на диван. Он не подавал признаков жизни.
— Активированный уголь есть? Надо, чтобы он его выпил. В смысле, проглотил.
— Где-то был, — я побежала искать аптечку.
Парни разжали папе зубы, я положила в рот таблетку и только хотела влить полстакана воды, как вдруг папа пожевал губами и, не приходя в сознание, с силой выплюнул таблетку прямо Хайдеру в глаз. Как верблюд. Рефлекторно.
— Черт!! — выругался Хайдер.
— Жить будет, точно, — подытожил Богдан. — Надо набок повернуть, а то будет блевать, захлебнется. И тазик принеси. К утру должен прочухаться. Только одного его не надо оставлять, на всякий случай.
— Может, побудете пока со мной? Гребенщикова послушаем. Я картошку на ужин пожарю.
Хайдер отказался, заявил, что не может — мать ушла без ключей, — а Богдан остался караулить папу.
Рано утром папа нас обнаружил. Спящими на моей узкой девичьей кровати. Мы были одеты, мы лежали поверх одеяла, — но папу это не смягчило.
Богдана он спустил с лестницы, вышвырнув вслед его кеды, а мне дал затрещину.
— Это нечестно! — орал Богдан на весь подъезд с первого этажа. Но папа не стал его слушать.
— Ты пьяный был, ты чуть не помер. Мы тебя караулили, — сказала я мрачно.
— Где мои три помидора? — набросился папа. — У меня тут лежали три помидора. Вы что, их съели? Где они?
— Никто не брал твои помидоры. Искать надо лучше. Вон они в миске на подоконнике.