Уголек
Шрифт:
— Вот дерьмо!
— Что ты сказал?
— Я сказал — дерьмо, — повторил Сьенфуэгос. — Из всех нелепостей, что со мной случались, эта — самая смехотворная. Кому еще может прийти в голову превратиться в птицу и летать в компании беременной негритянки?
— Таков закон, — ответила старуха. — А разве в твоей стране нет паломников?
— Не знаю, — честно признался канарец. — Наверное есть.
— Так вот, паломник, желающий путешествовать в безопасности, должен принять определенные условия. Те, которые налагает племя пемено, и в особенности мотилоны. С ними нужно держать ухо востро! Они ненавидят чужаков.
— Если
Он в последний раз попытался воспротивиться идее отправиться в долгое путешествие по неизведанным землям в подобном виде, но купригери были непреклонны, снова и снова предупреждая, что в противном случае их жизнь не будет ничего стоить.
В конце концов, устав возражать, старуха с мелодичным голосом указала на зеленый холм примерно в четырех лигах и добавила, завершив спор:
— На этом холме начинается территория пемено, и теперь только от вас зависит — умрете вы или останетесь в живых.
Они без единого слова причалили к берегу, и Сьенфуэгос, даже ни разу не обернувшись, присел на камень и сказал:
— Надо было бы ответить, что лучше умереть достойно, чем жить с позором, но честно говоря, без свидетелей эта фраза теряет весь смысл... — он дернул руками, так что перья накидки затрепетали, словно крылья неуклюжего страуса, пытающегося взлететь, и мрачно добавил: — Похоже, в этом году карнавал наступил прежде времени.
— Я тебя предупреждала, что путешествие тебе не понравится, — заметила негритянка. — Уж больно плохо мужчины переносят, когда выглядят смешными... — и она не могла удержаться от улыбки, одновременно наклонив голову вбок. — А ты выглядишь уж точно как полный придурок.
— Ты тоже не красавица, с таким-то животом и в этих перьях, — недовольно цокнул языком канарец. — Может, стрелять из луков в нас и не будут. Но ведь есть же еще и камни!
Он тронулся в путь с такой неохотой, будто шел на бойню, но через несколько метров смешно подпрыгнул, снова помахал крыльями и звонко пискнул:
— Яааа-кабо! Яааа-кабо!
9
Его светлость капитан Леон де Луна, виконт де Тегисе, владелец третьей части острова Гомера и богатого поместья в Калатаюде, дальний родственник короля Фердинанда и бывший муж Ингрид Грасс, теперь известной под именем доньи Марианы Монтенегро, едва не умер от сердечного приступа, обнаружив, что Алонсо де Охеда со своими приспешниками его нагло обманул, отправив обратно в Кадис, пока он думал, что держит путь к знаменитому острову с волшебным источником вечной молодости.
Его злость на тех, кто так гнусно над ним посмеялся, вскоре обратилась в гнев на самого себя. Ему хватило ума, чтобы признать — всё случилось лишь по его собственной вине.
Обратный путь в Испанию превратился в сплошную муку — виконта беспрерывно тошнило, а голова просто раскалывалась. Ему приходилось собирать всю волю в кулак, чтобы не броситься за борт, положив конец бесконечным страданиям.
Любимая жена предала его, изменив с каким-то козопасом, больше похожим на обезьяну, чем на человека; когда же оказалось, что она готова следовать за ним на край света, отказавшись от всех благ, столь щедро подаренных ей судьбой, выставив мужа на посмешище перед всеми друзьями, капитан почувствовал себя настолько униженным, что
Что ему пришлось выстрадать за эти долгие месяцы, знал лишь он сам, и ненависть к некогда обожаемой женщине пожирала его изнутри, превратив капитана, прежде щедрого и смелого, в человека, обуреваемого только жаждой мести. Он думал лишь о том, как многие годы собственноручно будет мучить Ингрид Грасс.
Теперь ему недостаточно было просто ее убить.
В те времена оскорбления смывались только кровью, дело было уже не только в восстановлении поруганной чести, виконт не мог больше жить, не заставив немку ощутить хоть сотую долю тех страданий, что они причинила ему.
Человек, несомненно, единственное живое существо, которому чувства могут затмить инстинкты, а предметы, запахи и звуки, потеряв истинные качества и формы, могут превратить вымысел в действительность, сделав фантазии основой существования. Для капитана Леона де Луны всё, не связанное с главной потребностью — отомстить бывшей жене, отошло на второй план, стало незначительным, недостойным ни малейшего внимания.
Солнце не пекло ему голову, ветер не освежал, хлеб не утолял голод, а вода — жажду. Для него просто не существовало ни жары, ни холода, ни голода или жажды, в нем полыхала лишь ненависть, сжигая душу дотла.
Никогда прежде океан не казался ему столь глубоким, как в эти месяцы.
А небеса — такими высокими и несправедливыми.
Когда же наконец он снова ступил на твердую землю, чтобы попытаться найти фальшивое утешение в самых грязных тавернах и у самых отвратительных кадисских шлюх, то увидел, как корабли отплывают по маршруту его мести, но был пока не в состоянии снова отправиться в мучительное плавание.
Корабли уплыли, а он остался. Прошел почти год, а он так и не смог осуществить свое желание отомстить, но гнев лишь рос день ото дня, и у виконта созрел план, внушивший ему уверенность, что на сей раз никто не сможет встать у него на пути.
И вот наконец однажды с Эспаньолы прибыл выходец из Эстремадуры, внушивший виконту уверенность в том, что донья Мариана Монтенегро — не кто иная, как его бывшая супруга. Тогда капитан де Луна продал за малую сумму поместье Ла-Касона и земли на Гомере, купил самую быструю каравеллу на андалузском побережье, нашел капитана, ужа дважды побывавшего на Эспаньоле, и нанял полдюжины головорезов, за три золотые монеты готовых зарезать и родную мать, не моргнув глазом.
Они отплыли августовской ночью, тихо и не зажигая огней, и взяли курс на юго-запад. Через десять дней они оставили Канарские острова по левому борту и совершили быстрый переход через океан, во время которого капитан ни на секунду не переставал мучиться животом. Туманным октябрьским вечером они встали на якорь в тихой бухточке примерно в пятнадцати милях от Изабеллы.
Виконт выждал еще три дня, чтобы как следует подготовиться, и наконец вооружил свое маленькое войско и отправился в поход так же скрытно, как высаживался на Тенерифе, чтобы застать врасплох дикарей-гуанчей.
В разгар ночи он высадились в широкой бухте, и виконта тут же поразила полная тишина спящего города — окна в домах не светились, в порту не было ни одного корабля, не слышались предупредительные окрики часовых или лай бродячих собак.
— Не нравится мне это, — услышал он шепот за своей спиной. — Город кажется мертвым.