Угрюмое гостеприимство Петербурга
Шрифт:
Какая глупость!
Что за нелепый армейский обычай: не признавать офицера достойным членом полка, если он никогда не дрался на дуэли.
Александр слишком спокойно относился к этому способу выяснения отношений. Считал его благородным. Но в дуэлях нет ничего, кроме глупости и безрассудства. Это безрассудство погубило многих великих людей.
Александр Сергеевич. Каким интересным он был собеседником. Как много он сделал для русского слова. Убит на дуэли.
А его тезка, Грибоедов. Тот был прекрасным
Какое, однако, варварство!
Нет, нельзя, нельзя позволять им продолжать так бездумно убивать друг друга. Средневековые предрассудки. Я издал указ, запрещающий дуэли. И что же? Разве их количество сократилось? Только возросло. Они, словно дети, делают все тебе назло, делают из упрямства. Нельзя позволять им этого.
Это нужно пресекать и жестоко наказывать.
Как можно помиловать этого мальчишку?
Брат убитого просил меня об этом. Граф Воронцов приехал за этим.
Граф Воронцов.
Двенадцать лет назад он уже просил у меня о помиловании.
Но как мог я тогда это сделать? Эти люди восстали против меня. Против меня — своего императора. И почему? Что я тогда успел сделать? Я лишь взошел на престол в этот день. Я ведь не собирался быть царем. Меня учили военному делу, я должен был стать военным министром. Но когда Константин отрекся, я принял скипетр и державу, опустился на трон. Я думал быть реформатором, отменить крепостное право, открывать больницы, фабрики, строить суда, развивать нашу промышленность, медицину, науку.
А вместо этого я должен был начать свое правление с подавления мятежа. Я должен был стать палачом для передовых людей, цвета нашей аристократии, я должен был услать в Сибирь родственников половины моих приближенных.
Этого ли я хотел, когда принимал империю?
Но я должен был показать, что, пока я жив, в России никогда не будет мятежа и восстания. Я должен был показать России, что все реформы принимаются с ведома и одобрения царя. Я должен был показать Европе, что на трон взошел сильный монарх, который не позволит шутить с собой и со своей страной. И с нами считаются, нас уважают.
Я знаю, в будущем меня назовут палачом, вешателем, жандармом — бог знает какие прозвища придумают мне потомки. Но я сделаю все, чтобы оставить им Россию сытую, сильную и развитую. Россию, в которой нет рабства, нет восстаний, нет дуэлей.
Меня считают тираном. Но я лишь пытаюсь удержать порядок в этом безумном и неуправляемом государстве. Сколько раз я твердил Саше: Россией управлять нетрудно, но совершенно бесполезно. Этот народ — народ воров, рабов и пьяниц. Дай им паровую машину — они с ее помощью будут производить спирт. Они ленивы, они вечно недовольны. И воруют. Кого ни приставь к казне — будут воровать.
Но это добрый народ,
Никто из участников декабрьского восстания не просил о снисхождении.
Эти люди восстали против закона, но они вызвали во мне уважение.
Это наивные, но благородные люди.
Но я прежде всего император и не могу быть к ним снисходителен.
Так же как не могу терпеть дуэлей в русском государстве.
Если бы я мог быть снисходителен, если бы имел право их простить…
Но этот юноша, Дмитрий Воронцов.
Его отец был сослан мной в Сибирь.
Я лишил сына отца: это было продиктовано государственными интересами. Я пытался искупить жестокость своего наказания повышением для его брата, но он оставил службу. Я уже не смогу исправить то, что было. Григорий Воронцов умер двенадцать лет назад.
Но его сын — он может получить прощение: за то, что не был прощен его отец».
Аудиенция у его величества.
Дмитрий знал, что это не честь, ибо не оказывают почести за убийство человека, а ведь именно оно послужило причиной для приглашения в Зимний дворец.
Уже на следующий день после дуэли молодой корнет Воронцов поднимался по мраморным ступеням и, минуя Гербовый и Георгиевский залы, провожаемый сотнями любопытных взглядов придворных, направлялся в личный кабинет императора.
Дмитрий вошел в кабинет, к нему спиной у окна стоял человек в генеральском мундире. Высокий и статный, таинственный и возвышенный — это был российский император.
Юноша видел перед собой не человека, но воплощение могущества и величия, средоточие спокойного сознания собственного превосходства, вершителя судеб, больше чем самодержца.
Он обернулся.
«Ваше величество!» — хотел было произнести Дмитрий, но не осмелился заговорить первым.
— Садитесь. — Император указал на кресло подле письменного стола, такого же, как в библиотеке Андрея Петровича Суздальского, простого и изысканного.
— Благодарю, ваше величество, — ответил Дмитрий, но не посмел сесть, пока император стоял. А тот садиться вовсе не собирался.
На лице Николая мелькнула едва заметная улыбка. Он оценил.
— Я ознакомился с обстоятельствами вашего преступления, — спокойным и ровным голосом произнес император.
При слове «преступление» юноша вздрогнул. Он должен был что-то сказать. Нет, он должен был слушать. Когда будет время сказать, государь скажет об этом.
— Меня интересует одно: раскаиваетесь ли вы в содеянном? — Император внимательно смотрел на Дмитрия. Его голубые глаза словно пронизывали юношу насквозь. Эти глаза смотрели спокойно и строго, бесстрастно. Юноша не знал, о чем думает государь. Он знал одно: что бы ни происходило, что бы он ни сделал, он не способен был сказать неправду.