Уха в Пицунде
Шрифт:
— Хочешь, я останусь с тобой навсегда? — спросила она.
Я промычал что-то нечленораздельное.
— Скажу папке с мамкой, что мы здесь остаемся отдыхать. Пока ты не уедешь. — Она вздохнула.
— А потом? — спросил я.
— Потом я приеду к тебе в Минск, — удивилась она.
— Да? — тоже удивился я. — Молодая еще.
Ей было четырнадцать лет, мне семнадцать, и молодым, конечно, был я.
— Не бойся, — погладила она меня по голове и прижалась тонким тугим телом.
Я понюхал ее шею за маленьким ушком — да, пахло парным молоком с едва уловимой примесью
В то лето мы с Саней оттягивались в Дагомысе на полную катушку. Саня, мой однокурсник, родился и вырос в Дагомысе, и эта сочинская печать осталась на его лбу навсегда. Ее отблеск заворожил даже меня, замшелого бульбаша, родившегося в сонном мареве пинских болот.
Отец рассказывал, что появиться на свет я попытался где-то на дороге между Логишином и Ганцевичами. Мы все — я хоть и сидел в животе, но уже был — переезжали из Логишина в райцентр, куда отца назначили главным бухгалтером райпотребсоюза. И вдруг где-то на полпути мотор «полуторки», в которой мы ехали, заглох. Я и до того вел себя не очень спокойно, лягался и брыкался будь здоров, а тут решил — пора. Мать закричала.
— Я выхватил из-под сиденья топор, — рассказывал мне отец, — подскочил к водителю: «Убью, если не заведешься!» Она сразу и завелась.
— А я? — спросил я.
— Ты назад полез. Доехали до роддома, положили в палату мать, ты и родился. А если бы за топор не схватился, так бы и погибли в болотах. В те времена там ни одно живой души на сто верст.
После его рассказов я понял, почему у меня так щемит сердце, когда я попадал осенью на пустынную дорогу среди болот. Низкие облака, чахлые сосенки и елочки, туман, шуршащий в полуоблетевших кустах, свист ветра, похожий на волчий вой. По этой дороге я готов идти до самого конца…
Но под дагомысским солнцем не выдержала и дубленая шкура бульбаша. Я в Дагомысе расслабился. До обеда мы с Саней отсыпались у него дома, потом, наскоро перекусив, шли на пляж играть в «кинга» или «секу», а там рукой подать до танцев на турбазе. К тому времени моя практика в лагере закончилась, пионерки разъехались по домам, и нашей главной задачей было удержать от опрометчивых поступков Левика, парня из Еревана, с которым мы познакомились на пляже. Но удержать его не удалось. У Левика были полные карманы денег, и он швырялся ими, как истинный армянин, отдыхающий в Сочи. Мы с тревогой следили, как пустеют левиковы карманы, стараясь подольше растянуть процесс расшвыривания, однако деньги, как всегда, кончились неожиданно. Левик не смог расплатиться за проигрыш в «секу».
— Покажи, где почта, — сказал Левик Сане.
— Зачем? — спросил Саня.
— Хочу слать телеграмма.
Мы пошли на почту. Левик сел за изрезанный перочинным ножом стол, долго смотрел на чистый бланк, потом сказал:
— По-армянски можно?
— Нельзя, — сказал Саня.
— По-русски можешь? — посмотрел Левик на меня.
— Ты же в школе учился, — удивился я.
— Я красный отличник, но могу сделать ошибка.
Саня сел на его место и написал: «Папик зпт кончились
— Ну и почерк у тебя, — покачал я головой. — Наверно, тоже был красный отличник.
— Пятьсот, — подал голос Левик.
Мы посмотрели на него.
— Напиши не триста — пятьсот.
— Триста на два дня хватит, — сказал Саня. — Ты ведь на десять дней собирался, уже прошло семь.
— Пятьсот, — уперся Левик.
Саня сходил за новым бланком и переписал текст.
— А сколько у тебя было всего? — как бы между прочим спросил он Левика.
— Тысяча рублей.
«Врет, — подумал я, — от силы семьсот».
Мы снова пошли на пляж, но настроение у нас упало. И действительно, на следующий день в Дагомысе появился папик Левика. Сына он нашел на пляже в
картежной компании. Папик в отличие от Левика совсем не говорил по-русски, но все мы прекрасно поняли, о чем толковали отец с сыном. Тщедушный папик кричал так громко, что вокруг нас образовалось метров десять пустого пространства. Левик, уныло собиравший свои вещи, вдруг швырнул на гальку сумку и тоже заорал. Мы с Саней немного послушали их — и ушли. Левика нам было уже не вернуть.
— Жалко, — вздохнул Саня, — хороший был парень.
— Но кто его заставлял платить за тех азербайджанцев в кафе? — сказал я. — И сдачу никогда не брал.
— Сдачу нельзя, — возразил Саня. — Обычай.
— Зато теперь в Ереван увезут.
— Сегодня увезут — завтра другой Левик приедет, — философски сказал Саня. — Это же Сочи.
Да, это был Сочи. «Сочи-Сочи, дедес прочи». Это неприличное выражение я слышал в Сочах на каждом шагу. Однако каким ни был этот Сочи, но Саня оттуда уехал. Из Сочи уехал, затем из Минска уехал, сейчас живет в Майами. Причем в Майами он попал из Бостона. Истинный беженец. Я его так и спросил, когда он уезжал из Минска в Бостон через Москву:
— Бежишь?
— А что здесь ловить? — пожал он плечами. — В Минске сейчас только идиоты остаются.
Ему, в принципе, было куда бежать — в Бостоне жила его старшая дочка, вышедшая замуж за гражданина США, кстати, русского по национальности. Впрочем, русскими там считаются все, кто из бывшего СССР.
А через годик-другой он позвонил уже из Майами.
— Ну и чего тебя туда понесло? — спросил я.
— А тут в шортах ходить можно, — объяснил Саня.
— На работу? — уточнил я.
— Нет, вообще.
И я все понял. Саня в душе всегда оставался сочинцем, которому постоянно не хватало этого самого Сочи. Пределом его мечтаний была возможность носить шорты не снимая. В Минске об этом не было и речи, там их нельзя было носить даже летом. Бостон тоже не фонтан — один из самых холодных городов Америки. А вот в Майами рай. Сел в машину, отвез куда надо пассажира, вернулся домой, поел, поспал, снова в машину, — и все это, заметьте, в одних и тех же шортах. Саня в Америке работал таксистом, на другое там выходцу из России рассчитывать трудно, и я понимаю его мечту о шортах. Сносил одни, надел другие — красота! А в свободное от работы время можно писать в газету статьи, все ж на родине он работал журналистом.