Ухо, горло, нож. Монолог одной вагины
Шрифт:
В ашане мне нравится чувствовать, что я что-то собой представляю. Иду к девушке, которая продает хлеб. На ее печальной головке веселая шапочка. Красная с белым кантиком. Зимой. Летом что-то другое. Не знаю что. Ашан только недавно появился в городе. Они здесь всего шесть месяцев. «Мне, пожалуйста, горячий хлеб», — произношу я холодно. «Горячего хлеба нет», — отвечает Краснаяшапочка. «Подогрейте его в микроволновке, — говорю я ледяным тоном. — Я вернусь через семь минут». Мне известно, сколько времени нужно этому хлебу, чтобы он стал горячим. И так далее, все в таком же роде. В коляску я бросаю нивею — молочко для тела, ставлю горшочек с остролистом, маленькую юкку, анютины глазки всех цветов, крупные маслины, у которых на место косточки всунут миндальный орех. Если две кассы из двадцати не работают, я ору: «Почему я здесь должна полдня ждать за свои деньги?! Где ваш шеф?!» Вот что я ору. Кики меня не слышит, он в другом конце огромного зала. Выбирает вина. Из-за кассы на меня испуганно смотрит маленькая засранка в шапочке на маленькой головке. Очень приятно, что она сидит в своей крошечной клетке прямо на сквозняке. Когда открывается дверь, в ее маленькую спину дует ледяной ветер. Ленивая тёлка. Мясо у них супер. Нарезано и полностью готово, можно сразу поставить на плиту и приготовить гуляш. Идеально для женщин, которые готовят гуляш. Я не готовлю. Это делает Кики. Еще у них всегда есть какое-нибудь мясо, которое называется «акция». «Акцию» Кики никогда не покупает, потому что это всегда большие количества. Я в полный голос требую коробки. Ору. «Где эти ваши гребаные коробки? Почему я должна платить за ваши гребаные рекламные пакеты? Если вы хотите брать с нас деньги за ваши гребаные пакеты, уберите с них свой логотип! Брать деньги за пакеты с собственной рекламой! Мы вам платим за то, что вас же и рекламируем! Говнюки!» Ору. И наслаждаюсь. Несчастные маленькие гадины в своих тесных клетках за кассами думают, что они там только временно. Они надеются, что их крепкие сиськи и заледеневшие нежные спины еще дождутся дня… В ашан зайдет прогуливающийся владелец виллы на берегу моря. Например, той, что в Медвее. Я там купалась, когда была маленькой. Владелец дворца выберет одну из Красныхшапочек, она ему улыбнется, юный господин освободит ее из клетки и на руках унесет как гребаный офицер и гребаный джентльмен в свою виллу в Медвее. Эта вилла до войны ему не принадлежала, уважаемые господа! Владелец виллы и маленькая ашан-гадина будут купаться в море, которое до войны им тоже не принадлежало, уважаемые господа.
Я вам еще не говорила. Моя бабуля на свое венчание приехала в экипаже. Мне бы, конечно, было очень приятно, если бы я могла сказать, что моя бабуля была владелицей какой-нибудь виллы вроде той, в Медвее. Но это не так. Она была прислугой. Но хозяин ее любил и поэтому в день венчания предоставил ей свой экипаж. Моя бабуля никогда не падала духом. Часто смеялась. Я не такая. Годами я не смеялась из-за второго левого сверху, да и потом тоже. Люди все разные. Мне редко хочется смеяться. Мне ничего не кажется смешным. Бабуля смеялась. Даже когда объедала хорошую часть подгнившего персика. Мы всегда покупали подгнившие персики. ОК. Вы правы, бабуля не могла смеяться, когда объедала хорошую часть подгнившего персика. Она не могла и есть и смеяться. Я просто хотела сказать, что она была веселой и любила фаршированный перец. Больше всего на свете. Вообще-то ее жизнь была мало похожа на распродажу в россини. Вы не бывали на распродаже обуви в россини? Это полная чума. Там счастье можно ножом резать, причем огромными кусками. У моей бабули первый муж погиб в Лике, а второй в Америке. Малыш Йошко умер еще грудным. Потом началась та война, и немцы сожгли ее дом. Она осталась на пожарище в одном платье. Она и моя старуха, в юбочке, блузке и ботинках. Бабуля много лет верила в Бога. До тех пор, пока на нее не посыпались беды. Одна за другой. И тогда она прервала с Ним все связи. Она Его просто отъебла. Она часто говорила: если Он есть, то не одной только ей пришлось бы говно есть. Ясное дело, она это говорила другими словами. Я вам просто перевожу. Поэтому я не ходила в церковь. Вы думаете, и думаете совершенно неправильно,
Стоп. Надо перевести дух. Глубокий вдох. Видите, как мало мне надо? Какие у меня слабые нервы. Тонкие как паутина. Надо же так разозлиться на бабулю, которая уже тысячу лет как умерла! Нет, все-таки я ненормальная! А ведь на самом деле я просто хотела объяснить вам, почему люблю попов. Попов никто не любит. Ни верующие, ни неверующие. Попов ненавидят все, кого я знаю. Ненавидят за то, что они говорят тихим голосом, за то, что нервы у них очень даже крепкие, за то, что они знают ответ на любой вопрос, за то, что ездят на хороших машинах, за то, что трахают молодых женщин, которые им в ухо шепчут о своих тайнах, за то, что лапают девочек за только появившиеся сиськи и любят прижать ладонь к маленькому детскому члену, люди ненавидят попов за то… Короче, вы поняли. Люди ненавидят попов за то, что попы такие же, как мы с вами. А вам бы хотелось, чтобы попы были не такими. Вам бы хотелось, чтобы попы были такими, какими они себя перед нами выставляют. Как будто вы такие же, какими пытаетесь выглядеть. Или я? Если бы все мы говорили о себе правду, жизнь стала бы просто невыносимой. Я люблю попов! И ничего не имею против Бога! Потому что мне он жизнь не отравлял! Ребенок мой жив, дом цел, никакие немцы его не сожгли, мы с Кики любим жизнь. Маленькие радости жизни. Как-то раз жизнь свела Кики с одним крупным городским жуликом, адвокатом. И Кики впарил ему три кашемировых пальто разом! Черное, синее и табачного цвета! Знаете, многое должно было совпасть, чтобы Кики повезло выставить того адвоката на такие деньги. Адвокат был в прекрасном настроении, а такого человека может привести в прекрасное настроение, например, продажа дома. Типа, купил дом за тридцать тысяч евро, потом продал за сто десять. Или кто-нибудь из осужденных дал ему особую доверенность на продажу своего дома на условии «дай что дашь». Понимаете? У фраера есть дом, но нет денег. И ближайшие сто лет ему предстоит провести за решеткой. И ему, ясно, нужны деньги — на сигареты, на наркотики, на молоденькую задницу. Сегодня все дорого. Вот он и дает адвокату такую доверенность, особую. Адвокат берет за дом двести тысяч, а фраеру, тому, который за решеткой, отстегивает, например, пятьдесят. И все довольны. Кстати, его жену, я имею в виду, жену адвоката, заинтересовал мужской, а женских, может, и не бывает, пиджак канали, да, она носит мужской канали сорок восьмого размера. Короче, это был один из таких редких суперудачных моментов. Когда такое случается, ну, маленькое событие из разряда радостей жизни, то мы с Кики идем в ресторан «Солнце». Знаете, тот, над Опатией. Там полно народу. Всегда. Столик нужно заказывать заранее. Прямо у самого входа там большой камин. Рядом с камином стол. Для самых важных посетителей. Если человек при деньгах, если он сумел за один день продать три кашемировых пальто и канали сорок восьмого размера, то он ведет себя как самый важный посетитель и ему насрать на табличку «Стол заказан». Сейчас я вам скажу то, что никогда не говорила моему Кики. Но вам скажу. Это особый стол, но он вовсе не лучший. Все считают, что именно он лучший. Но это не так. Всегда, когда я сижу у камина, спина буквально поджаривается. Умираю от жары. Но молчу. Женщинам моего возраста лучше не упоминать о том, что их бросает в жар. Стол в дальнем правом углу, если смотреть от входа, гораздо лучше. Спину греет радиатор, который греет нормально. Сзади у тебя стена, перед глазами весь ресторан. Контролируешь все тарелки, а в твою могут заглянуть только самые близкие соседи. Но есть одно «но». Когда ты сидишь у камина, пусть даже тебя сжигает этот гребаный адский огонь, ты самим этим фактом всем присутствующим передаешь послание. Типа, я гость высшей категории. Вы скажете, что я глупая корова. Глупая корова, которая хочет быть тем, кем она не является. Которая поджаривает спину только для того, чтобы выглядеть богаче, чем она есть. Конечно, вы правы. Вот только слово «богаче» здесь ни при чем. Богаче может быть кто-то, кто богат. Мы с Кики богаты только время от времени. Ладно, хватит выёбываться. Это очень приятное чувство! Когда ты выглядишь кем-то, кем не являешься. Просто суперчувство! Я бы всю жизнь могла так прожить. Для меня самое большое счастье быть не тем, кто я есть. И я в таких ситуациях смеюсь, а Кики заказывает дингач[31], официант наливает ему немного дингача в отдельный бокал, Кики пробует, слегка задумывается, потом говорит, да, это то, оно самое, тогда официант наливает в наши бокалы, мы потихоньку попиваем, хотя после дингача у меня всегда свербит в заднице из-за геморроя. И ведь знаю, что мне нельзя пить красное вино, знаю, что потом буду десять дней срать кровью и мазать жопу канадской мазью, которую можно купить в конце Корзо за семнадцать кун. А все равно пью дингач. Вы хотите спросить, почему мы не пьем белое вино, если красное мне вредно? Это вопрос к Кики. Я в винах совершенно не разбираюсь. Но наслаждаюсь. Как вам это объяснить? Да никак. Или вы это понимаете, или не понимаете. А вдруг у вас нет денег и вы не можете позволить себе сесть за стол возле камина и стать не тем, кто вы есть. Или вам кажется непереносимым адский огонь, который печет вашу раскаленную спину? Все мы разные. Вам удобно и мягко в собственной шкуре. И вы не чувствуете потребности содрать ее? И пойти гулять по свету окровавленным, без кожи? Все мы разные. ОК. Я улыбаюсь Кики так, словно адского огня нет и в помине. Он с наслаждением жует свой толстый, кровавый бифштекс. Понимаю вас, мне тоже. Мне тоже отвратительно толстое, кровавое говяжье мясо. Именно отвратительно. Больше всего я люблю спагетти с соусом из свежих помидор. В том ресторане их очень хорошо готовят. Как-то раз я там унюхала запах спагетти с соусом из свежих помидор. Кики любит только жареные кальмары. Но нельзя же прийти в «Солнце» и заказать кальмары и спагетти. Знаете, как принято в ресторанах: ты то, что ты ешь. Все заглядывают друг другу в тарелки. Только очень богатые люди могут заказывать что-нибудь дешевое. Им не нужно рассылать вокруг послания. Они сами представляют собой послание. Если бы я была богатой, то заказала бы спагетти. Но если я закажу их сейчас, я, такая как есть, это будет выбор женщины, у которой нет денег, а не женщины, которая любит спагетти. Не знаю, удается ли вам следить за моей мыслью. Я терпеть не могу бифштекс и красное вино. Вообще-то я хотела рассказать вам не об этом. Но и не о том, что всякий раз, когда мы возвращаемся из «Солнца», Кики меня трахает. Всегда. И не просто, а по полной программе, долго и изобретательно. Не знаю, откуда у мужчин такое мнение, что трахаться нужно часами. Что именно это и есть как раз то, что женщине нужно. Что женщине обидно, если мужчина кончает за час. Все это пиздёж. Но именно это мы видим во всех фильмах. И читаем в книгах. В научно-популярной литературе. В приложениях к ежедневным газетам. Только знаете что, прежде чем читать это говно, посмотрите, кто его написал. Мужчины! Откуда мужчины знают, что нужно женщинам? Можно подумать, мужчины трахаются, чтобы доставить удовольствие женщинам?! Да этим типам просто нравится ебаться часами. А потом они преподносят это читателям журналов как «результат научных изысканий». Может, никто в мире такого еще не говорил. Но я скажу, мне терять нечего. Мужчины! Мы, женщины, не любим, когда вы ебёте нас часами. Вот так. На спине. Потом на животе. Потом «не трогай его». Потом «почеши мне яйца. Отпусти его! Подержи его! Полижи мне ухо! Дай полизать тебе ухо! Укуси меня! Укуси меня за задницу! Ну укуси же меня за задницу! Потрогай яйца! Нет, только яйца! Яйца! Подожди! Перестань! Отпусти его! Полижи мне яйца! Еще полижи мне яйца. ТОЛЬКО яйца! Отпусти его. Отпусти его! Возьми его еще! Еще, полижи его еще, еще, еще, еще, ещё-ооо, еще, еще, еще, еще, ещё-ооооо! Зачем ты это сделала?!!» Зачем я это сделала?! Если бы я этого не сделала, так мы бы до сих пор трахались, вот прямо до этого самого момента трахались бы. И я бы с вами разговаривала трахаясь! Ёб твою мать! А что я такого сделала? В чем вообще смысл секса? Какова его цель? Я полагаю, кончить и заснуть. Или одеться и пойти домой. Поэтому меня перестал волновать секс с Кики. Это так утомительно — дрочить часами во имя моего счастья. Меня легко сделать счастливой. Для этого никому не нужны дооооооооооооолгие часы! Но мужчинам плевать на наше счастье! Исследователи! Ученые! Но я не это хотела вам сказать! Короче, в тот ресторан часто приходят два попа. Один старый и толстый и один молодой. Нет, вы ошибаетесь. Молодой тоже толстый. И они там, за столом, а точнее под столом, буквально ебутся. Всухомятку. Сидя над тарелками с пршутом или ньоками с трюфелями. Они всегда сидят в глубине, за столом справа, если смотреть от входа. Так, что адский огонь их не жарит. На закуску едят ветчину, молодой иногда заказывает густой говяжий суп с лапшой. Такой, который больше похож не на суп, а на кашу. И все время говорят, говорят и говорят. И у них то и дело звонят мобильники. Просто два бизнесмена. Выше пояса. А под столом их туфли играют совсем в другую игру. Лакост и александер. Старый носит лакост. Крокодильчики соприкасаются с александером. Трутся друг о друга, гладят один другого, прижимают, ласкают. Пара крокодилов втискивается между двумя александерами, потом александеры прижимаются друг к другу, а крокодилы слегка расступаются. С ума сойти. Я хорошо разбираюсь в обуви. Мне можете верить. Кики получает туфли от Желька, из Загреба. А Желько обувает весь хорватский парламент. Труднее всего достать мужские, сорок третий. Все мужчины носят сорок третий. Дома у нас лежат пачотти, сорок восьмой. Можете хоть сейчас получить их за сто евро. Это полцены. Ладно, я бы их и за пятьдесят отдала. Но у вас нет такой ноги. Ни у кого нет такой ноги. Кроме часового на входе в американское посольство. Но туда же не отправишься с коробкой размером с детский гробик. Американцы превратились в настоящих параноиков. Зачем Кики их взял, если никому не продашь? Вы хотите сказать, что мой Кики свалял дурака, что он глуп как жопа? Это не так. Желько дал ему эти туфли в счет мелкого долга. Какие-то десять евро. Он бы эти десять евро никогда не вернул. «Разве это деньги, так, херня», — сказал мне Кики. Херня? Когда как. Когда у нас деньги есть, то и сто евро кажутся херней, а вот когда денег нет… Я вам уже говорила, что люблю цветы. Знаете, сколько стоит кустик анютиных глазок? Пять кун. Вот видите. Иногда у меня нет этих пяти кун. Прохожу мимо цветочного магазина и говорю себе: корова глупая, когда у тебя будут деньги, вспомни эти гребаные анютины глазки, вспомни, что ты сейчас чувствуешь, в этот момент, перед этим цветочным магазином с голой жопой, вспомни. И потом никогда не вспоминаю. Когда у меня есть деньги, я не думаю про анютины глазки, а отправляюсь с Кики в «Солнце» греть раскаленную спину.
Людям не нравится, что два попа ебутся за столом справа в глубине, если смотреть от входа. И хозяину это тоже не нравится. Он верующий и чувствует свою ответственность. Получается, что это вроде как он сам под столом тискается ногами со своим официантом. Как будто под столом ебутся киокарловац и пеко[32]. А вовсе не его посетители. Если бы он мог, то выгнал бы их. Но он не может. Кто сегодня может позволить себе выгнать посетителей из своего ресторана? Никто. Мне вся эта история насчет попов кажется полной хернёй. Значит, по-вашему выходит, попам следовало бы быть поскромнее, потому что Хорватия в полной жопе. Не надо бы им обувать дорогие туфли, надевать на себя золото и импортный шелк. Да и вообще, одежду лучше получать из каритаса[33]. Не стоит им красить волосы в светло-каштановый цвет, чтобы они выглядели как натуральные. Все это полная херня! Кому нужны пастыри с голой жопой? Какое это будет послание?! Если попы это представители Бога на земле, то какое послание хочет передать нам через них Бог?! Что все это будет продолжаться еще триста лет?! Какое это будет послание, если на алтаре Загребского кафедрального собора появится, только не надо ловить меня на слове, я не уверена, можно ли сказать «на алтаре Загребского кафедрального собора», потому что моя гребаная бабуля не пускала меня в церковь, вы это сами знаете. ОК. Так вот, какое это будет послание, если шеф всех хорватских попов на рождественской мессе в Загребском кафедральном соборе появится в довоенном костюме вартекс[34] и в довоенных же кроссовках адидас? Что это будет означать? Если у хорватов шеф церкви выглядит как кучка говна под проливным дождем, то как же тогда выглядим мы, простые хорваты? Одежда — это сообщение, послание! Послание! Если он весь в золоте, если они все в золоте, то значит, и нам недолго осталось сидеть в жопе. Еще чуть-чуть. Понимаете?! Наберитесь терпения! Дрочилы нетерпеливые! Вот вы кто! Нетерпеливые дрочилы! Упертые! Нетерпимые! Хотелось бы мне посмотреть, каково бы вам пришлось, будь вы на месте какого-нибудь попа или кардинала! Представьте, что к вам на исповедь заявляется похотливая дамочка, которая вообще не думает о своих грехах, тяжелых и многочисленных, а всей своей пиздой возбуждается от звука вашего глубокого голоса. Вы бы удержали свой член в штанах? Бедному попу полагается держать свой член под сутаной?! Да что вы говорите! А почему эта блядь не сидит дома со своими детьми и не готовит мужу обед?! Таким вопросом вы не задаетесь? Да, бывает такое, что поп трахнет деревенскую девчонку. Или городскую. А потом родители на каждом углу раздают журналистам интервью про то, что они об этом думают! И общественность тоже обязательно должна на этот счет высказаться! Заголовки длиной в полметра! Девчонка во всех деталях рассказывает женщине-судье, что именно и как священнослужитель совал ей в пипку! Но это же просто непорядочно! Что, разве одни только попы любят девочек?! Как будто вам самому не хочется иногда оттрахать дочурку вашего лучшего друга! Это ваше подлое лицемерие меня просто достало. На самом деле достало. Если Бог прощает, а он все прощает, почему тогда только одни попы должны держать
Да, я же должна вам еще кое-что рассказать про ту повестку, про повестку, которую получил Борис. Мы с Эллой были в спальне. В спальне Эллы и Бориса. Кровать у них супер. Старинная. Борису эту кровать привез дед, моряк. Она плетеная, из прутьев. Большой шкаф, зеркало на двери шкафа. И это ему досталось от деда, И плетеный, тоже из прутьев, сундук В нем Элла держит запасные одеяла, пуховые и легкие, подушки и купальные костюмы. Сундук дед притарабанил из Китая. Элла любит старинные вещи. Я тоже. Но у меня ничего старого нет. Потому что моя старуха была настоящая жопа: когда могла, не захотела взять даже еврейскую люстру. Или хотя бы хрустальный ночник. Глупая корова. Коровища. Единственный старый предмет, который есть у моей старухи, это орден. Кажется, «За заслуги перед народом» третьей степени. Или четвертой. Во всяком случае, какой-то хуёвой степени. Эти старые ордена сейчас последний крик моды. За них дают гору денег в Америке и в других странах, где такого не было. Моя старуха держит его в красной коробочке, оригинальной, того времени, а коробочку в кожаной сумке, где лежат все наши воспоминания. Мои детские фотографии, фотографии моей бабули, фотографии моей старухи, на ногах у нее всегда ботинки, и фотографии покойного Рысика. Рысик — это кот. Точнее, это был кот. Но орден моя старуха мне не дает. «Подожди, пока умру», — говорит. Как будто это не кусочек железа, а драгоценный камень из короны королевы Елизаветы. И ничего с этим не поделаешь. Старуха моя в этом смысле ненормальная, а у меня не хватит духа, когда ее нет дома, залезть в сумку, которой уже пятьдесят лет. Да мне и не к спеху, можно подождать. Рано или поздно я все равно прикреплю орден «за заслуги перед народом третьей или четвертой степени» к армани, или к акваскутум, или к ивсенлоран. Что же это я все время отклоняюсь от темы! Скачу как глупая коза по горному склону! Ищет траву, а травы нигде нет. Если, конечно, коза ест траву. Может, она ест что-то другое. Мне козы нравятся. Худые, крепкие, жилистые, с большим выменем, они какие-то самодостаточные. Какие-то дикие. Как дикие козы. Если бы я могла родиться второй раз и при этом могла бы выбирать кем, я выбрала бы дикую козу. Скакала бы со скалы на скалу, с камня на камень, прыгала бы высоко вверх, взбиралась бы на вершины гор. Далеко-далеко-далеко от людей. От вас.
ОК. Значит, сидим мы в спальне. Элла и я. Моей заднице было не очень-то удобно на прутьях плетеного сундука, который бог знает когда прибыл из далекого Китая. Элла сидела на кровати и курила. Курильщики мне отвратительны, все. Особенно те, которые курят в спальне. Наркоманы! Кретины! Всякий раз, когда я чувствую запах сигареты, если кто-нибудь, как тогда Элла, курит рядом с моим носом, во мне вскипает страшное, страшнейшее, жутчайшее желание вырвать сигарету из чужого рта и сунуть в свой. А я ведь уже много лет не курю. Но я тогда говорю себе то, чему обучены любые леченые алкоголики. Сегодня не буду, покурю завтра. Из окна Эллиной комнаты видны окна других домов, здесь, в их районе, все они одинаковые. Блочно-монтажное говно. Какая-то женщина на балконе снимает с сушилки белье. Ладно. Неважно. Да. Мы с Эллой ломаем голову, как ей одеться для встречи с Виктором. Тем самым, из страуса. Нельзя же понравиться мужчине, если на тебе костюм моей матери, в котором ее награждали тем самым орденом какой-то степени. Кажется, все-таки третьей. Элла разложила по широкой двуспальной кровати весь свой гардероб. Люди! Вы бы видели! Ну и ну! Две шелковые блузки! Желтая и белая. Удлиненная темно-синяя юбка. Белая, короткая, кургузая маечка. Три пары джинсов, джинсовая куртка. Темно-синий пиджак, несколько светлее, чем юбка. Так что вместе они за костюм не сойдут ни в коем случае. Две части от разных комплектов — одного цвета, но разных оттенков. Если такое надеть, ну, такое, что почти одного цвета, но все-таки не одного, контраст получается больший, чем у сочетания желтого с фиолетовым. Но желтое с фиолетовым-то сочетается. А вот два таких синих цвета? Ни в коем случае! В Элле почти два метра, ну, может, метр восемьдесят. Из моего ей не подойдет ничего. «Слушай, — сказала я ей, — если ты наденешь эту длинную глупую темно-синюю юбку, то будешь похожа на Ледиди в том возрасте, когда ее еще не трахали. Элла, одежда — это послание! Послание!» Элла смотрела на меня. Я уже говорила вам про ее маслины в прозрачном светлом оливковом масле. ОК. Можно и покороче. Она натянула на свои маленькие, голые, высокие, вероятно крепкие, сиськи белую кургузую маечку, а на стройные бедра джинсы. Если бы я была мужчиной, то тут же соскочила бы с китайского сундука и трахнула ее. Но я не мужчина. И мне не нравятся женщины. Или я думаю, что они мне не нравятся. Или я так воспитана, что они мне не нравятся. Или еще что-то. Дежурная на входе в городскую управу, ну, знаете, на набережной, нет, не та, которая старая, а молодая, с короткими курчавыми волосами, она сказала Элле: «Третий этаж, кабинет шесть. Слева». Элла сначала пыталась связаться по телефону. Вы когда-нибудь, во время войны, звонили в городской комитет обороны? Ага, значит, сами знаете. Никаких шансов. Поэтому Элла пошла туда без предупреждения. И была готова ждать под дверью кабинета шесть, слева, если потребуется, хоть целый год. Единственная проблема состояла в том, чтобы найти кабинет шесть слева. Для некоторых женщин это действительно проблема. Я имею в виду, ориентироваться во времени и пространстве. Для большинства женщин это неразрешимая проблема. Я одна из них. Какой год? Какой день недели?! Какой месяц?!! Какая это сторона света? Какой поворотник включить, если собираешься свернуть к булочной???!!! В этом смысле мы все одинаковы. На третьем этаже Элла остановилась. Подняла одну руку. Попыталась что-то написать в воздухе. Не получилось. Так она определила, что подняла левую руку. Этой рукой она ничего не смогла написать. Если она этой рукой не может писать в воздухе, значит, не может писать ею вообще. Следовательно, там и будет слева. И она устремилась в том направлении, которое показала рука, которой она не смогла писать. И нашла кабинет шесть. Знаете, я просто ненавижу всякие догадки и попытки объяснить необъяснимое. Короче, это был не тот кабинет. Не тот, который был ей нужен. И точка. Это знаем мы с вами. Сейчас. Но Элла этого не знала. Тогда. Элла не знала к еще кое-чего. Перед дверью комитета обороны во время войны, запомните, пожалуйста, я говорю овременикогдабылавойна, всегда стояли сотни женщин. Сотни. И у каждой в руках было не меньше шести справок, которыми они хотели доказать, что их мужья не могут служить в армии. Такое было время. Элла этого не учла. А женщинам, чьи мужья не получили повесток, делать в этом здании было просто нечего. Короче, Элле не показалось странным, что перед кабинетом шесть, слева, никого нет. Она постучала. Никто не ответил. Ладно, буду короче. Она вошла. Кабинет. Большой стол. Коричневый, деревянный. Обыкновенный. Компьютер. Включенный. Телефон. Панасоник. Трубка лежит рядом с аппаратом. «И в углу какой-то фикус с белыми цветами». Вот коза! Элла не любит цветы и не разбирается в них. Фикус с белыми цветами?! Корова! Я не удивилась бы, если бы она назвала мои любимые анютины глазки ирисами! Ирисы прекрасны, я не говорю, что они некрасивы. Но ирисы это не анютины глазки. Надеюсь, вы в состоянии следить за ходом моей мысли. Если, конечно, вы не относитесь к тем скотам, которые не любят цветы! Не понимаю, как вообще существуют такие люди! И люди ли они?! ОК. Элла цветы не любит. Моя Аки цветы не любит. Может, она их не любит только потому, что я по ним с ума схожу? Может, она ревнует? Может, она полюбит цветы, когда я умру? И тогда анютины глазки, которые в городе растут повсюду, где есть хоть немного огражденной бетоном земли, может быть, тогда эта анютины глазки напомнят ей о маме… Ха-ха! Какое у меня нежное сердце! Но знаете, мне тяжело думать, что мы с Аки как-то не особенно любим друг друга. И я всегда надеюсь, что это временно, что, может быть, все-таки когда-нибудь… А потом вижу. И ваши дети вас тоже не любят. Почему тогда меня должна любить моя Аки? Дети нас не любят. С этим нужно смириться. А про все это говно, ну, смерть, клочок земли, анютины глазки, вокруг бетон, про все это забудьте. Так на чем я остановилась? Знаете, у меня есть одна проблема. То, что для обычной собаки большая кость или для фокстерьера крот, если, конечно, фокстерьеры охотятся именно на кротов, а не… ну что я за идиотка, они же лисиц выволакивают из нор, а не кротов. Вот уж действительно идиотка! Короче, то, что для лисы фокстерьер, то есть наоборот, для фокстерьера лиса, а для кокера все что угодно, эти могут и говно сожрать, такие они прожорливые, так вот для меня это анютины глазки. Но это я вам уже говорила. Да. Может, я вам еще не говорила, что люблю бегемотов! Я по ним просто с ума схожу! По их маленьким глазкам. Таким хитрым. Черным. Я видеть спокойно не могу этот глаз под тяжелым веком. Документальные фильмы о бегемотах я могла бы смотреть годы напролет. До самой смерти! ОК. Вернемся в тот кабинет. Перед столом стоял стул. Ну, Элла села. Не стоять же неизвестно сколько. И стала ждать, когда кто-нибудь войдет. Расслабила сжатые кулаки. Нельзя предлагать человеку пизду с такими сжатыми кулаками. Это было бы просто профанацией. В кабинет вошел мужчина, который… Э, тут бы мне надо, чтобы создать напряжение, такое напряжение, как у хорошего, большого зонта барберри, у которого не вываливаются спицы и через который на вас не сыпется водяная пыль, короче, мне надо было бы долго и щедро дрочить про то, что она, блаблабла, типа, не знала, а если бы, блаблабла, типа, знала, то…. У кого сегодня есть время на длинные истории? На «Поиски утраченного времени»? Нет, я не читала, но слышала, что это жвачка длиной в несколько сот километров. У кого есть на это время? Ни у кого! Ладно, идем дальше. В кабинет вошел мужчина. Это был Мики. Мой дружок! А вовсе не Виктор! Ну Виктор, который из страуса! Ё-моё! Да, такое иногда случается. Не часто, конечно. Но иногда случается. Мики. Высокий, метр семьдесят пять-шесть, хотя сам он привирает, что метр восемьдесят. Как же! Килограммы? Вес? Сейчас вес все скрывают. Мне кажется, он тянет килограммов на девяносто. Но, конечно, никогда в этом не признается. Джемпер лакост, зеленый, стопроцентный хлопок, с двумя желтыми полосами, под джемпером желтая рубашка, виден ее воротник, такого же цвета, как эти полосы. Джемпер в «Лакосте» на Корзо стоит сто евро, у моего Кики пятьдесят, прикиньте сами. Коричневые левайсы. Коричневые туфли. Неизвестной марки. Вся голова в темных завитках. Карие веселые глаза. Полные губы. Зубы, верхние вторые кривоваты, но совсем чуть-чуть. Мики что-то сказал в трубку, что-то несущественное и для вас, и для меня, и посмотрел Элле в глаза. Не буду повторять, что они похожи на две темно-коричневые маслины в прозрачном масле. Это вы уже знаете. «Я жена Бориса», — сказала Элла. Мики молчал и ждал, что будет дальше. «Я жена Бориса», — повторила Элла, снова сжав пальцы в кулаки. Если бы Мики был неврастеником, таким дерганым типом, каких было много во время войны, ну конечно, они встречаются и в мирное время, то он бы сказал: «Прошу прощения! У меня мало времени! Объясните, в чем дело! Кто такой Борис? Итак?..» Или что-нибудь в этом роде. Но Мики вовсе не неврастеник, а Элла — настоящая красавица. А с красивыми женщинами мужчины никогда не раздражаются и никуда не спешат. На них время всегда есть. Это мое мнение. Хотя на сто процентов я не уверена. Не знаю. Потому что с какой стороны ни посмотри, меня красавицей не назовешь. Красавицей я не была никогда. Так что по собственному опыту я этого знать не могу. Но предполагаю. Если бы я была мужчиной и если бы ко мне в кабинет вошла эдакая красотка, метр восемьдесят, шестьдесят два килограмма, с такой фигурой, с таким лицом и такими глазами, нервничать или раздражаться мне бы не захотелось. Но если бы эта красотка твердила «я жена Бориса» таким тоном, как будто это что-то значит, человеку, для которого это ничего не значит, то такой человек, не исключено, мог бы подумать, что красотка слегка не в себе. Война! «Что я могу для вас сделать?» — спросил Мики, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки. Элла расслабила кулаки и сказала: «Что могу сделать для вас я?» Понимаете? Какая херня?! Какая глупость?! Какое ёб твою мать! Война! Люди, вы понимаете? Война! Мики улыбнулся. И я бы точно так же поступила на его месте. Его карие глаза превратились в две щелочки, стали видны два верхних маленьких кривоватых вторых зуба. А потом сверкнули и все остальные — небольшие, красивые, здоровые зубы. Без пломб. «Это не смешно», — сказала Элла. Ей и вправду было не до смеха. Война. Сумасшедший дом. «Люди должны уметь прощать. Люди должны быть более терпимыми. Люди должны уметь прощать. И забывать. Как можно жить, помня вечно? Никак!» Тут Эллу понесло, у нее начался настоящий словесный понос. Она срала как сытая горлица или огромная жирная чайка. Всегда, когда такая огромная говнюха насрет на наш ауди, Кики говорит, что это к деньгам. Но деньги здесь ни при чем. Просто говнюха облегчилась на первое, что попало под ее вечно готовый насрать задний проход. Чайки вообще-то стервятники. Они выклевывают глаза жертвам кораблекрушений, где-нибудь далеко в открытом море, если эти жертвы плывут в одиночку, я имею в виду, одни, не в компании. Вот что такое эти чайки. А никакие не предвестники денег. Короче, гады! И горлицы не лучше! Они жутко действуют мне на нервы, когда сидят на яйцах, а их мужья, эти летучие крысы, таскают им еду. Когда я работала в Ядроплове, там были кабинеты с окнами внутрь. В смысле, во двор. Так там, на окнах, эти засранцы устроили себе гнезда и ворковали, ворковали, ворковали. Я бы все эти гнезда линейкой… Раньше в каждом кабинете обязательно были длинные деревянные линейки, только не спрашивайте меня зачем. Я, бывало, возьму такую линейку — и на охоту! Гнезда и яйца так и летят во все стороны. Могу себе представить. Очень хорошо могу себе представить, что чувствовали эти сраные голуби, когда открывалась дверь кабинета. В двери — я. С линейкой в руке! Сейчас я вам кое-что расскажу. ОК. Понимаю, это повредит истории про Эллу и Виктора. Потому что мне следовало бы держать вас в состоянии высокого напряжения. Чтобы вы тряслись от желания узнать, сумеет ли Элла спасти Бориса от армии или нет. Но высокое напряжение и череп с костями на высоковольтных столбах действуют мне на нервы. Поэтому я скажу вам сразу. Борис таки попал на поле боя. Ебёна мать! Но не он первый, не он и последний. Да. Так на чем я остановилась? На Ядроплове, на том кабинете, где окна выходят во двор. Представьте себе картину. В голове вашей нарисуйте себе картину! Голуби, точнее, сраная горлица в своем гнезде. Греет свои идиотские яйца. Она воркует. «Гу, гу, гу, гу, гу…» Мерзкие звуки, но голубю они ОК. Прилетает голубь, тащит своей горлице в клюве какую-то дрянь. И давай вместе: «Гу, гу, гу, гу…» А тут я открываю дверь! Резко! Без стука! Вхожу! И сразу к окну! В руках у меня та самая большая линейка! Крепкая! Деревянная! Понимаете? В гнезде паника! Ужас! Жуть! Такое чувство, что никому не спастись! И тебе тоже! Я имею в виду чувства отца-голубя! И твоей жене! И твоим нерожденным детям! Я приближаюсь к окну! Значит, ты, голубь, не хочешь оставлять в беде свою жену? И нерожденных детей? И не улетаешь, ждешь! Моя рука поднимает тяжелую линейку. Деревянную. И бьет тебя по голове! И ты больше ничего не видишь! И никогда не увидишь! Линейка бьет твою жену, горлицу! И она больше ничего не видит! И никогда не увидит! А как летит вниз гнездо! Как летят вниз яйца! В мрачный двор!! И всмятку о землю!!! Вы меня понимаете.
Да. Короче, я уже сказала, что Борис таки попал на поле брани. В один городишко недалеко от города. В какой-то Мухосранск. Там жили какие-то сербы. Гражданские сербы, не военные. Знаааааю! Знаааааю! А что они с нами делали?! Сейчас вы просто опизденеете от того, что я расскажу! Но я должна вам это рассказать! Если еще не рассказала. Да насрать мне! Насрать мне на все ваши гневные отповеди во мраке этой ночи. Которая уже почти превратилась в утро. «Отповедь». Какое выразительное, сильное слово. Или «протест»? ОК. Выбирайте сами. Короче, те гражданские сербы, в том Мухосранске, те женщины, старики, учительницы, футболисты, судьи, прокуроры, служащие… это были как бы голубиные яйца в гнезде, а Борис как бы отправился в бой с линейкой в руке. Ха! Только не пиздите! Не пиздите! А что они с нами делали?! Вы сейчас пиздите! Да насрать мне! Что вы мне сделаете? Ничего! У меня есть право на свое мнение! Те сербы, те яйца, они не смогли получить аусвайс[35], отличное слово «аусвайс», прекрасное немецкое слово; так вот поэтому они не могли убежать из того гнезда. Глупые яйца, недотепы! Короче, все яйца были в гнезде. Темная ночь. Появляются парни с линейками в руках. Среди них и Борис. Вопреки своему желанию — это известно и вам, и мне, и ему. Яйца об этом не знают, и толку им от этого никакого. Яйца ждут. И вот уже первые из них летят вниз, во двор. Крики. В воздухе кружатся перья. Крики. Крики. Октябрь девяносто первого. Ого! Некоторые даты я все-таки знаю! Не так уж я женственно глупа! Те сербы, те голуби, и горлицы, и яйца… Некоторые горлицы орали: «Меня, меня, меня! Убей меня! Только не трогай яйца!» Вы понимаете. Какая хуйня! Как будто те, кто был с линейками, пришли слушать голубиное воркование. Какая хуйня! ОК. Я буду покороче. Те голуби оказались на земле во дворе. И горлицы. И их яйца. Все. ОК. Оставим в покое и голубей, и сербов, и яйца, и гнезда, и горлиц, и городишко Мухосранск недалеко от города. Прекратим весь этот пиздёж. Почему Борис бросил линейку, послал армию на хуй и уехал в Монфальконе? Он там работает на судоверфи. Счищает ржавчину. Инженер?! Ну так что! А чем занимается в Венеции ваша дочь? Почему она с университетским дипломом в кармане торгует пиздой? Говнюки! Вы, вы! Вы говнюки! Да. Ладно. Я вам скажу, почему Борис покинул армию. Он дезертировал. Это будет более точная формулировка. А дело было так. Представьте себе комнату в этом самом городишке, в Мухосранске. Комната. В комнате печь. В печи дрова. Горит огонь. Вы уже представили себе, как там тепло и уютно. Можете представлять себе что угодно. Это ваше право. В углу кровать. На кровати лежит женщина. Какая женщина? Обычная. Не женщина-сербка, а просто женщина. Например, уборщица. Или еще кто. Она лежит на кровати голая, и ее заставляют встать на карачки. Вокруг нее солдаты. Вооруженные. И среди них Борис. В комнату приводят голого мужчину. Серба. Серб должен забраться на кровать и всунуть в женщину член. Сзади. У него не встает. Солдаты заставляют женщину сделать так, чтобы встало. Она сосет. Тогда у него встает. Тут женщину заставляют снова встать на карачки. Он ей сует. И тут солдаты палят в него. Все! Да! Все! И… И Борис! На войне как на войне. Женщина выбирается из-под кровавой сербской каши и голая бежит в темную, ледяную, октябрьскую ночь 1991 года. А они с нами что делали?! Да, мудаки, вы правы!
ОК. Ладно, мы снова в кабинете. Мики, мой дружок, пьет кофе, Элла — фруктовый чай. Это им принесла уборщица, которая обязана не только убирать, но и разносить по кабинетам кофе и фруктовый чай. В том здании есть небольшое кафе для сотрудников. Можно даже горячий обед заказать. Посмотрим, чем занимается наша пара.
— Успокойтесь, прошу вас, — сказал Мики.
Должно быть, заметил ее сжатые кулаки.
— Как вас зовут?
— Элла, — сказала Элла.
— Элла — это сокращенное от Хелена?
Элла — это сокращенное не от Хелена, а от Елена, так назвали ее отец Зоран и мать Милица[36]. Оп-па?! Не ждали? Да, но Элла пришла в тот кабинет не для того, чтобы говорить правду и только правду и тем самым по уши вляпаться в говно. Поэтому она, Елена, дочь отца Зорана и матери Милицы, сказала: «Элла — это сокращенное от Хелена». Война. Вот что такое война! Короче, мне не хочется рассказывать вам, как они высыпали из пакетиков сахар в свои чашки с кофе и чаем… Потом размешали. Это для нашей истории несущественно. Зазвонил телефон, Мики что-то кому-то сказал о какой-то доверенности. Специальной. Но кого это интересует! Это все хуйня. Кому до этого есть дело? Ни вам, ни мне. Ладно. Элла сняла джинсовую куртку. И продемонстрировала небольшую, крепкую, высокую грудь в кургузой маечке. Тоненькой. Был сентябрь, конец сентября. Скорее всего. Если Борис дезертировал с поля боя в конце октября девяносто первого, то Элла сидела в том кабинете в конце сентября. Но пусть даже и раньше. Это неважно. Она сняла куртку.
— Мне жарко, — сказала она. Ясно, она не обязана была это объяснять. Но я-то должна вам сказать, что она сказала. Мне незачем врать.
— Хорошо, — сказал Мики. Или, может: — Пожалуйста, пожалуйста. — Или: — Чувствуйте себя свободно. — Или: — Скажите мне, не смущайтесь, чем я могу вам помочь?
Или ничего не сказал. Может, просто улыбнулся. И Элла сказала… Бла-бла-бла-бла-бла… что-нибудь насчет его чувств и что она его понимает; кстати, хочу вам напомнить, что Элла по-прежнему была уверена, что Мики это не Мики, а Виктор. Я говорю об этом на тот случай, если вы отвлеклись от предмета нашего разговора и думаете о какой-нибудь хуйне. Такое со мной бывает, когда слишком долго пережевывают какую-нибудь историю. Короче, после этого «бла-бла-бла…» Элла сказала: