Уход на второй круг
Шрифт:
Отец, несомненно, прав, называя ее трусихой. Она ведь боялась, до одури боялась снова верить, мечтать, ждать, желать, надеяться. Потому что знала, как больно, когда теряешь — в одно мгновение, навсегда, безвозвратно. Сил смириться — нет, их хватает лишь нарастить панцирь, за которым можно спрятаться от непрекращающейся муки, и жить в собственном мире, никого в него не впуская.
И все же впустила. Глеба впустила. Долго не замечала, как много места он стал там занимать, и когда начала возвращаться не к себе… к нему. Но и остаться не могла. Не верила, что так бывает,
И не знала… Она не знала, кого теряет — Ивана, Глеба, себя. Отбрасывала все, чем жила последние два года, ломалась без панциря, задыхалась, гноилась заживо, загоняя себя в безысходность.
Пока не увидела его, упершимся ладонями в стекло. Всего и остается — сделать несколько шагов…
Ты к нему шла?..
Она шла к нему…
Не признаваясь в том себе, придумывая причины, не догадываясь — шла к нему, единственному мужчине, рядом с которым ее упорядоченная жизнь обретала давно забытые цвета, запахи, звуки.
А ведь была уверена, что никогда и не вспомнит…
Ксения прикрыла глаза. И ночник казался резким, если долго смотреть. Но как не смотреть? Сколько недель, дней, часов… Она не видела его, не слышала, не чувствовала. Жила наполовину… А сейчас? Сейчас, почти не ощущая собственного тела от обезболивающего, почти не ощущая себя — она жила. От его присутствия в единственном шаге, которого она не сможет сделать. От понимания — он здесь, с ней. Рядом. Как обещал задолго до этой ночи.
Но стоило ей смежить веки, как раздался шорох и едва слышный скрип стула. Ксения в то же мгновение распахнула глаза и взглянула на Глеба. Он просыпался, потирая лицо и расправляя плечи — спина, похоже, затекла окончательно. Чуть двинулся по стулу и наклонился вперед, опершись ладонями на колени. Потом бросил темный взгляд на нее, да так и замер, затаив дыхание.
Чтобы взять себя в руки, ему понадобилось видимое усилие. Но его хриплый после не самого лучшего сна голос прозвучал почти спокойно:
— Ты как?
— Нормально.
— Больно?
— Нет. Не знаю.
— А чего не спишь?
— А ты?
Будто шаги по тонкому-тонкому льду. Будто скольжение у самой кромки воды. Будто треплет на краю крыши под бурными порывами ветра. Не удержишься — сдует.
— У меня дежурство… — медленно проговорил он. Врал. Слишком очевидно врал, отчего сам поморщился и добавил: — Твоих домой отправил, они как зомби уже… Обещал присмотреть.
— Спасибо.
— Не за что. Хочешь чего-нибудь?
— Нет…
Вихрь миллиона мыслей разбился об это «нет».
Замер на губах, так никогда и не озвученный. Парамонов чуть кивнул, на мгновение прикрыв глаза. У него дома кактус собрался цвести. Он получил втык от главврача за беспощадность к своему организму. Не было дня, когда он мог бы жить, будто ничего не случилось. Все эти месяцы. Последние несколько суток — особенно.
— Ладно, — теперь голос его дрогнул, — ты все-таки отдыхай. Потом поговорим, ладно?
— Да, — попыталась она кивнуть.
Глеб улыбнулся. Ни к черту улыбка. Встал со стула, сделал тот самый единственный шаг от стула до
— Не буду мешать.
А потом быстро, чтобы не передумать, наклонился и коснулся ее запястья, прощаясь.
Он не успел отнять руку — Ксения обхватила слабыми пальцами его ладонь и выдохнула:
— Не уходи.
Глеб вздрогнул и поднял голову. Забегал глазами по ее маленькой фигурке, ищуще — заглянул в лицо. И то, что прочел в нем, заставило его медленно опуститься на колени перед ее кроватью. Сил в ногах не стало. Наверняка она слышала, как резко и больно забилось в нем сердце. Он судорожно втянул в себя воздух, наполняясь им до жжения в груди, и уткнулся лбом ей в плечо, жмурясь и сжимая пальцы, переплетенные с ее. Руки не отпускал. И она тоже не отпускала его руку.
* * *
P. S. Несколько недель спустя…
Нарядно блестящие металлические шарики на столе радостно отсчитывали удары сердца до финального рывка. Топ-топ. Топ-топ. Вполне себе метроном. Стрелки настенных часов в это время показывали без четверти двенадцать. Все шестеренки крутились, не находя возможности остановиться ни на миг. И хорошо. И правильно. Пусть себе идут.
Пальцы — длинные, чуть узловатые — нетерпеливо постучали по столешнице, как будто та была музыкальным инструментом. Замерли.
— Так, ну уже точно все! — прозвучало в ординаторской.
— Да иди уже! — раздалось в ответ. — Приперся в выходной, раздражаешь всех бездельем!
— Зависть — грех! — хохотнул Парамонов, подхватился из-за стола, снял с вешалки куртку и полетел, обходя все возможные препятствия в виде коллег и пациентов со всей свойственной ему маневренностью. Еще не тому научишься, когда в рабочее и нерабочее время мотаешься к больной, к которой относишься со всей возможной предвзятостью.
Ее он, кстати, не видел уже два дня.
Два чертовых дня!
Которые, в целом, были и к лучшему — Ксения считала, что он отсыпается после операций. Он же мотался между Киевом и Стретовкой, завершая все необходимые приготовления к выписке. Но уже не на пределе человеческих возможностей, а действительно отоспавшись.
В палате ее не оказалось. Зато на кровати было расправлено пальто, и рядом на полу стояла собранная сумка. Парамонов легко подхватил поклажу, покрутил головой в поисках вероятных забытых вещей, но ничего не найдя, отсалютовал «сокамерницам» и спросил:
— Басаргина за выпиской поковыляла?
— Да вроде, — кивнула самая солидная из присутствующих дам.
— Спасибо!
Еще спустя три с половиной минуты высокую фигуру Глеба Львовича Парамонова можно было наблюдать под кабинетом коллеги, при его попустительстве считавшегося Ксенькиным лечащим врачом.
— Привет! — после долгого ожидания раздалось в коридоре, когда Ксения вышла, наконец, в коридор. Через плечо у нее висела незакрытая сумка, из которой торчали несколько листков разной величины.