Уходила юность в 41-й
Шрифт:
осложнялось выполнение наших задач.
Где-то позади следует наш полк. Как там дела? Ведь движение отклонилось от
маршрута на Прихотьки, куда вплотную подступил противник. Озадачивало
затруднение, испытанное разъездом на улицах Пирятина, сплошь забитым
автотранспортом, конными обозами, сквозь которые не так-то легко пробиться,
соблюдая единство и организованность в движении колонной. Об этом, конечно,
доложит командованию политрук Ерусланов, если сумеет
сколько неожиданностей подстерегает нас сейчас на каждом шагу. . [128]
Впереди наконец показался мост через Удай-реку. Внизу сумрачной рябью
отсвечивала вода. На берегах темнели ветви оголенных кустарников. Глядя в окошко
кабины, Семен фыркнул:
— Ух ты, Удай! Я-то, читая книжку Олексы Десняка, думал, что тут и впрямь рай
божий! Но что Удай перед лиманами Одессы?
Двигались медленно. Через переднее стекло было видно, что кузова шедших
впереди машин битком набиты ранеными. И вдруг где-то в голове колонны ахнули
орудийные выстрелы. Разрывы — следом за ними. Не иначе, как танки врага вышли
наперехват. Забушевал огненный вихрь.
Позже мне доведется познакомиться с Иваном Рябченко, командиром взвода
автобатальона 5-й армии. Он стал моим партизанским другом. А тогда, под Пирятином,
Иван Нестерович оказался в том самом круговороте. Он рассказывал:
— Эвакуируя тяжелораненых и ценное снаряжение, автобат следовал на
значительном удалении от авангардных сил. Вытянулись полукилометровой колонной
по каменному шоссе. Знали примерно, что общее направление — на Чернухи и далее на
Лохвицу. И вот, скрываясь до сих пор за складками местности, танки врага неожиданно
атаковали нас с фланга. Били из пушек и пулеметов в упор. Крики, вопли, стоны... Мы
бросились в придорожную рощицу, залегли за деревьями. Отбивались от фашистов
гранатами, ружейным огнем. Танки тем временем таранили грузовики, гусеницами
давили раненых. И тут меня ранило...
А я вспоминаю, как в этой суматохе по обочине дамбы бежал какой-то командир.
— В засаде ожидали, мерзавцы! — кричал он. — Слушать всем! На берег, влево, к
Удаю! Всем — по берегу, в подвижную оборону!
Когда в окружном военном госпитале мне довелось беседовать с генералом
Потаповым, он с горечью поведал, какая трудная обстановка сложилась в те дни.
Соединившись в Ромнах, танковые группы Гудериана и Клейста четырьмя отборными
дивизиями повели атаки на наши обескровленные части, вышедшие на линию Прилуки
— Пирятин — Оржица. Ударами с севера и юга 2-я и 17-я полевые армии немцев, а с
запада их 6-я армия дробили на отдельные очаги нашу оборону внутри огненного
кольца. [129]
раз и со всей очевидностью показал, что время нашего организованного отхода на
восток, к сожалению, утрачено. Стало ясно, что разрозненные, изолированные друг от
друга остатки наших войск решатся на крайний и отчаянный шаг — самостоятельный
прорыв сквозь окружение. Это тяжело и рискованно, но иного выхода не находилось...»
* * *
Заболоченные колеи по берегу. Кочки, рытвины, оголенные корневища... По ним
пробирались люди, а машины все чаще безнадежно застревали в трясине бездорожья и
в конечном счете превращались в чадящие, смрадные костры.
И наш черед настал. Недолго возились со своей полуторкой, выслушивая со
стороны упреки за задержку. В конце концов Семен Финьковский безнадежно махнул
рукой: «Наверно, пора в пешеходы записываться!» Я кивнул, и Семен, заложив в
карабин патрон с зажигательной пулей, выстрелил в мотор. Он вспыхнул.
Забрав оружие и боеприпасы, вскинув за плечи немудрящие пожитки, мы влились
в общий людской поток.
Толпами и в одиночку по обочинам разбитой дороги шагали рядовые бойцы и
командиры в больших и малых званиях. Слева от нас за завесой голых ветвей серой
стеной отвесно поднимался берег. Там, наверху, непрестанно громыхали пушки,
трещали пулеметы. Это наши заслоны сдерживали врага. Справа, за Удаем, желтели
заросли камыша и было слышно, как за ними ревут моторы, раздается чужая гортанная
речь.
Вместе с ранними, напитанными сыростью сумерками сгущалось над нами что-то
грозное, неотвратимое. Я невольно вздрогнул, когда Козлихин легко толкнул меня в
бок: «Взгляни налево, комбат. Это ж генерал Кирпонос, командующий фронтом!»
Повернувшись, увидел, как по тропинке между деревьями шла группа командиров
в шинелях с ярко-красной окантовкой на воротниках и хлястиках. Впереди, опираясь на
суковатую палку, сильно прихрамывая, шагал высокий генерал.
Козлихин громко нашептывал: «Я в тот день дежурил в столовой, когда он
приезжал в полк. Заходил, беседовал [130] с нами. Тогда командующий выглядел,
конечно, не так...»
Я торопливо осмотрел своих товарищей, жестами призывая подтянуться хоть
немного, привести себя в порядок. Но генерал Кирпонос шел, не обращая на нас
внимания, погрузившись в глубокое раздумье.
То, что наши группы и отряды разрозненно и медленно двигались по узкому
перешейку, вовсе не означало, что они утратили свою сущность как боевой воинский